Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге Страница 39

Вот некоторые отрывки из этого дневника:

«29 января.

Петр Ильич сегодня в хорошем расположении. Еще вчера начали другую картину, и, как вижу, идет хорошо… Каждый раз перед окончанием вхожу в комнату и говорю, что пора обедать или ужинать…

Петр Ильич, может, думают, что я от скуки вхожу… и делают вид ласковый и добродушный. Но нет, я ничуть покудова не скучаю.

…В 7 часов я вошел. Петр Ильич еще не кончили. Я сказал: «Пора кончать». Уже отозвались и сами еще продолжают делать крючки!.. «Сейчас», — говорят и еще сделали один крючок, рукой ударили по клапану рояля.

2 марта.

Во время мытья Петр Ильич рассказывал, как они кончили оперу. Петр Ильич за последнее время делятся со мной всем — положим и то, что, кроме меня, и не с кем.

«Ну, Назар, — обратились ко мне и начали рассказывать… как Герман покончил с собой. Петр Ильич говорили, что они плакали весь этот вечер, глаза их были в это время еще красны, они были сами совсем измучены… Я эти слезы люблю… Им жаль бедного Германа, и на что им было довольно грустно.

Когда Петр Ильич проиграли сочиненную им кончину Германа и тогда у них полились слезы, которые во время сочинения наполняли их душу…

Мне дорого пометить слезы Петра Ильича. Если, бог даст, так же хорошо Петр Ильич кончат и придется видеть и слышать на сцене эту оперу, то, наверное, по примеру Петра Ильича многие прольют слезы».

Так жили рядом гениальный композитор и его слуга — простой русский человек с тонкой и чуткой душой, понимающий, какое великое чудо творчества свершается на его глазах. Оба они были, по–видимому, очень довольны друг другом, а для Чайковского Литров был еще как бы частицей родины. «Я очень радуюсь, что он со мной, ибо, не будь его, гнездящееся во мне чувство печали грызло бы меня бесконечно больше», — писал композитор брату.

Вернулся Чайковский в Петербург уже летом, 27 июля. Опера была написана за неслыханно короткий срок — за 44 дня («Люблю работать к спеху, люблю, когда меня ждут, торопят», — писал и говорил он постоянно). Поселился на этот раз Петр Ильич у своего консерваторского друга Лароша, который жил на Адмиралтейской набережной, в доме № 10.

Настроение у него хорошее, Петербург ему нравится теперь все больше, он снова привыкает к нему.

Декорация сцены первой постановки «Пиковой дамы».

Через три дня после приезда он пишет:

«Какой Петербург, сравнительно с Москвой, музыкальный город! Я каждый день слушаю здесь музыку. Был в Аквариуме, в Петергофе, в Павловске; везде слушал хорошее исполнение хорошей музыки. Сегодня буду в Озерках и опять буду наслаждаться слушанием музыки. В Москве ничего подобного нет. Кроме этого летнего преимущества северной столицы меня еще восхищает в Петербурге чистота воздуха, сравнительно с Москвой, которая летом совершенно необитаема… и какая красавица Нева! Живу я здесь у моего приятеля Лароша, который занимает квартиру на Адмиралтейской набережной. Перед окнами Нева и вид бесподобный. Вообще, бывши прежде отчаянным москвичом, я с некоторых пор все больше и больше начинаю любить Петербург и изменять Москве».

В те летние дни всюду исполнялись произведения Чайковского: 6 мая в Павловске — увертюра «1812 год», 11 мая в Павловске же — «Ромео и Джульетта», 1 июня там же — фантазия «Буря», 6–го в «Аквариуме» — Первая сюита, 19 июня в Озерках — Вторая симфония, 3 июля там же — «Итальянское каприччио», 24 июля в Павловске— «Франческа да Римини», 7 сентября в Павловске — Четвертая симфония и т. д.

Когда‑то консерваторский товарищ Петра Ильича — Аарош ярко описал внешность своего великого друга в шестидесятые годы. Теперь посмотрим, каким рисует Аарош Чайковского девяностых годов:

«Белый как лунь, с волосами, сильно поредевшими, с небольшой, тщательно остриженной бородою, одетый не только безукоризненно, но в неизменно свежий, как бы новый костюм, он походил на старика только цветом волос; во всем остальном производил впечатление бодрости, живости и энергии даже больших, чем в прежнее время. Из безвестного столоначальника департамента юстиции он успел сделаться всесветною знаменитостью, а знакомых у него, по–видимому, стало вдесятеро меньше. В 90–х годах мне опять, как тридцать лет тому назад, случалось ходить с ним по Невскому, но бывало так, что знакомого не встречалось ни одного. Сделавшись элегантным и даже щепетильным по части туалета, он давно перестал быть светским человеком в прежнем смысле слова, в аристократических салонах бывал изредка в качестве «звезды», обыкновенно же знался и дружил только с музыкантами, с которыми его связывали сотни деловых нитей, а во многих отдельных случаях и теплые, сердечные отношения».

«Чайковский говорил мне, — писал Римский–Корсаков, — что намерен покинуть Москву и перенести центр своего тяготения в Петербург с будущего сезона».

В ноябре Чайковский снова в Петербурге, и на этот раз надолго. Останавливается он в гостинице «Россия» на Мойке, 58.

Еще до приезда он просил Модеста Ильича снять ему помещение: «Модя, я на Знаменской гостинице не настаиваю, безусловно, но она мне. очень симпатична, сам не знаю, почему. Может быть, потому же, почему Европейская мне до тошноты антипатична… ибо последняя слишком банальна и слишком центральна».

И уже после приезда Петр Ильич писал жене Анатолия:

«…Я в самом разгаре своих репетиций и не могу найти досуга. Живу я в чудесном помещении, совершенно отдельном. Плачу 200 рублей в месяц».

Даже по тем временам это была высокая цена.

И действительно, помещение композитора было таким большим, что он смог даже устроить в нем репетицию секстета, сочиненного им сразу после того, как он окончил оперу.

В комнате поместились не только шесть музыкантов со своими инструментами, но и несколько слушателей, приглашенных Петром Ильичом, —Глазунов, Лядов, Ларош и кое‑кто из родных композитора. К большому его огорчению, друзьям понравилось далеко не все в новом произведении. Особенно не. удовлетворили их финал и скерцо «Флорентийского секстета», как стали называть новое произведение, носящее полное название «Воспоминание о Флоренции».

Когда Петр Ильич закончил это произведение, он так был им доволен, что написал брату: «…ах, Модя, что за секстет вышел и какая фуга в конце — просто прелесть! Страх, как я собой доволен!» Теперь же он пишет: «Необходимо переделать радикально струнный секстет, который оказался плох во всех отношениях».

Он выполнил свое намерение, и переделанный секстет впоследствии имел большой успех.

…Начинались репетиции «Пиковой дамы», и композитор был весь поглощен ими.

Он много работал с исполнителями главных ролей — мужем и женой Фигнерами. Медея Фигнер, первая исполнительница роли Лизы, вспоминала впоследствии:

«Сколько хороших часов я проводила с этим бесконечно добрым, милым и скромным человеком!.. Заниматься с ним было одним наслаждением, он был такой мягкий, добрый, и работали мы с ним легко и без устали».

24 ноября в четвертом симфоническом концерте Русского музыкального общества с большим успехом исполнялась симфония «Манфред». Публика горячо приветствовала любимого композитора.

3 декабря — снова событие в жизни композитора: в Петербургской консерватории было устроено — правда, чуть не против воли самого Чайковского — чествование его по случаю двадцатипятилетия музыкальной деятельности. Скромный Петр Ильич всячески отказывался от этой чести и согласился тогда, когда ему обещали, что все будет носить самый семейный характер.

И все же получилось достаточно торжественно: оркестр играл туш, было много народу, читали адреса и приветствовали юбиляра и дирекция музыкального общества, и А. Г. Рубинштейн, и профессора консерватории, и ученики старших классов.

В те же дни артист французской труппы Михайловского театра Люсьен Гитри, который много раз просил Чайковского написать музыку для своего бенефиса, возобновил свои просьбы. Нужна была музыка к трагедии Шекспира «Гамлет».

Петра Ильича явно не привлекала сейчас такая задача, и он всячески уклонялся от этой работы.

Теперь, воспользовавшись пребыванием композитора в Петербурге, Гитри стал просить его уже лично. В конце концов Петр Ильич согласился.

Приближалась генеральная репетиция, а затем и премьера «Пиковой дамы».

Много волнений принесли они и участникам, и композитору.

«В театральном мире, — писал в своих записках В. П. Погожев, — существует примета: «Шершавая генеральная репетиция сулит удачный спектакль». Этот предрассудок блестяще оправдался на постановке «Пиковой дамы». Шершавости на генеральной репетиции этой оперы было—хоть отбавляй! Состоялась эта репетиция 5 декабря 1890 г. с публикой».

Полны настоящего волнения и заинтересованности записи Г. П. Кондратьева — главного режиссера, ставившего «Пиковую даму». Он регулярно вел свой дневник. В него заносил он все сведения о спектаклях, репетициях, сборах с такой тщательностью, что теперь этот дневник является самой достоверной хроникой театральной жизни его времени. И вот что записал Кондратьев о тех днях: «Вот уже прошли целые сутки, а я не могу прийти в себя от ужаса вчерашнего дня. Это беспримерное несчастье — опоздание Фигнера — из головы не идет!»