Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник) Страница 42

Зря так подумал. Однажды навстречу тетя Маша Федиахметова. «Сережа, ты ведь интересовался творчеством Синякова. Зайди в библиотеку, новый журнал принесли, а в нем такой рассказ!»

«Опять про Таловку?»

«Ну да, про нее. Про нашу!»

«Так не бывал же Синяков у нас!»

«А ты откуда знаешь? – удивилась тетя Маша. – Бывал, не бывал. Жизнь помотает, обо всем напишешь. Если жил в деревне, то, в общем-то, все равно – в Таловке или в Березовке. Этот Синяков главное видит, да ему, наверное, и Галка Мальцева помогает. – Пришурилась. – Ты ведь знаешь, что Галка теперь в Новосибирске?»

Серега перелистал журнал, и оторопь его взяла.

Кто успел этому Синякову рассказать про бабку Шишову?

Все в рассказе Синякова было как в жизни, только немножко лучше и страшней. Будь рядом Галка, может, поговорили бы. А так… У Сереги ведь и своих собственных писем не было на руках, все отослал Галке. Никогда не видел этого Синякова, а между ними будто закоротило: Серега подумает, Синяков напишет!

Серега так ошалел, что накатал запрос в областную газету: существует ли телепатия?

Сереге вежливо ответили: если и существует, все равно это лженаука, ни к чему хорошему не ведет! Вот и разберись.

Опять журнал, и в нем опять рассказ Синякова.

Теперь про молодого столяра, который из праздного любопытства, правда, не в ущерб рабочему времени, интересуется лженауками.

У Сереги опустились руки. Все, что мог (помогла тетя Маша), прочел о Синякове.

Да, верно. Родился Н. С. Синяков в Киеве, но в сорок первом был эвакуирован в Сибирь, попал в детдом, воспитывался в Юрге (не так уж далеко от Таловки), к делу приткнулся в Новосибирске, там начал писать. Был певцом городских окраин, теперь проявляет интерес к селу. Сейчас кстати работает над книгой рассказов.

«Ага, – зацепился за сообщение Серега. – Вот и проверим, существует или нет телепатия?»

Положил на стол лист бумаги.

О чем писать? А вот что видим, о том и напишем.

Интересно, как все это отразится в творчестве Синякова?

«Дерево стоит.

Кривое дерево.

На дереве листья желтые.

В листьях птицы. Собираются на юг».

Как в воду глядел. Через некоторое время появился рассказ Синякова в центральной газете. Называется «Птицы». Написано столбиком, как у Сереги.

«Дерево стоит.

Кривое дерево.

На дереве листья желтые.

В листьях птицы. Собираются на юг».

Совсем короткие фразы, будто писатель торопился, обрывал слова.

Дуре Соньке Жихаревой невдомек, чью книжку она держит под своей подушкой.

А там подошла весна. Серега закрутился в делах, никаких, понятно, писем.

Дождь стучит, снег крутит. Скворцы прилетели, дико глянули на холода, полезли в скворечники. Только раз за все это время Серега выбрался в библиотеку. Интересно, что там с Синяковым теперь, когда он, Серега, крест поставил и на Галке и на своих письмах к ней? А с Синяковым ничего. Ну, поругивают его за молчание. После того рассказика про птиц он ни слова не напечатал. Ну и Серега стал крепиться – не пишет Галке. И Синяков, как бы в ответ, молчит. Выходит, не ошибся Серега – была между ними какая-то связь, может, и телепатия существует. Сонька Жихарева как-то опять позвала Серегу на волейбольную площадку: ты длинный, блок на себя возьмешь. Он взял, и они с блеском выиграли у механизаторов. После игры Сонька увязалась за Серегой. Ты, дескать, читал рассказы Синякова?

Серега озверел.

Всё обдумав, написал Галке.

«Это мои рассказы, – написал. – Ну, в том смысле, что я же вижу, что этот твой Синяков пишет по моим письмам. Но теперь – всё, хватит! Завязал я. Пусть пишет с твоих слов, Шахерезада!»

Отправил письмо, и из головы вон!

Днем работа, много работы, вечером волейбол.

Играл за команду Соньки Жихаревой, но все ждал чего-то, чувствовал, не кончится просто так эта история. И дождался. «Эй, Серега! К Мальцевым дочь приехала. Пигалица была, а теперь настоящая женщина. Рассудительная. И муж при ней. Тот самый, писатель!»

Дома тоже: «Галка приехала. Пойдешь?»

Вроде как укорили. А что ему там, у Мальцевых?

Вместо гостей Серега отправился с отцом рубить жерди.

Комарья нет, березы прозрачные, по белой коре черные точки и тире. Придавишь тоску, она лежит, как ванька-встанька, неваляшка, отпустишь – встанет. Нарубили жердей, впрягли в передок кобылу Арку.

Идут, разговаривают.

Отец: «Женить пора».

Серега: «Кого? Арку?»

«Тебя, дурак. Сколько лет-то?»

«Ой, всего-то там двадцать два».

«Я в твои годы тебя нянчил».

«Тоже мне, подвиг».

«Подвиг не подвиг, главное свое дело выполнил. А ты всё свою Галку ждешь. Молчи, знаю! Будто других нет? Вон Сонька Жихарева куль с зерном поднимает!»

Серега этим восхищаться не стал. Поднять куль – дело мужское. Пусть Сонька не придуривается.

«А Петрова? А Черепанова? А Рослякова?»

Отец перечислял, кобыла Арка прислушивалась, прядала ушами, косила мохнатым глазом на Серегу: чего, правда, тут думать? И Петрова, и Жихарева, и Черепанова.

Серега к Мальцевым не пошел. Там, где дорога к селу под гору, он оставил отца и свернул на тропинку к старым прудам. Темный, вековечный их сон давно никто не будил, лягушки обленились, поверхность пошла густой ряской. Освежить бы воду, пустить мальков…

Поднял голову. Замер.

Галка! Надо же! Круглое лицо удлинилось, от прически, наверное, глаза темным подведены, сама в белом брючном костюме. И писатель рядом.

– Здравствуйте, – сказал.

– Здравствуйте, – ответил писатель.

Он был повыше Галки, плечистый, седой, на плечах кожаный пиджак, глаза не злые. А в губах тонкая сигарета, как на портрете. Но это он сразу исправил, выбросил сигарету в траву.

– Зря, – вежливо заметил Серега. – Мы тут парк разобьем.

– А как же тогда с вековечным сном? – улыбнулся писатель.

– Будем будить.

– А вообще?

– Что вообще? – насторожился Серега.

– Ты же знаешь, – доверительно сказал Синяков, и Серега почему-то сразу принял это его «ты». – Я тоже не деревянный. Напишу рассказ, спрашиваю Галину Антоновну, были там письма от Сережки? Если были, сравниваю текст, сам удивляюсь, будто нас черт связал одной ниткой. Пишу я, а получается, что пишу с твоих слов. Я раньше считал: это мои скрытые воспоминания. А ты как думаешь?

– А я теперь никак не думаю.

Серега нарадоваться не мог. Что получается-то? Сперва заставил надолго замолчать известного писателя, а теперь известный писатель разговаривает с ним совсем как с равным. Даже на «ты».

– А ты пробовал рассказы писать?

Серега только пожал плечами. Хотел сказать: «Начни я писать рассказы, ты, Николай Степанович, Госпремию отхватишь». Но вмешалась Галка. Галина Антоновна, видите ли.

– Ну, чего ты дуешься? – рассудительно сказала она. – Мы специально приехали. Ты как перестал писать, так я сразу поняла – дуешься. А страдает кто? Думаешь, ты? Или я? Или Николай Степанович? Нет, конечно. Читатели страдают. Будто не понимаешь. Ты ведь, Сережка, те письма писал только для меня – эгоистично, а Николай Степанович рассказы пишет для всех.

– Оставь, Галя, – нахмурился Синяков. – Тут понимаешь, какое дело, – обратился он уже к Сереге. – Я ту книгу, которая многим нравится, написал как-то вдруг. Она у меня вся сказалась на одном дыхании. Получил однажды по почте неваляшку, старого ваньку-встаньку, деревянного, не из пластмассы, как сейчас делают. Потертый, битый, видно, что побывал в переделках. А при нем письмо: почему, дескать, пишете все о городе? Разве в селах нет молодежи? Так и сошлось – этот ванька-встанька, эти мои размышления. – Синяков внимательно глянул на Серегу: – Понимаешь, о чем я?

– О ваньке-встаньке.

– Нет, это я Галине Антоновне, – улыбнулся писатель. – Это ведь она однажды прислала мне неваляшку. Понравилась ей моя книга.

И вдруг спросил:

– Может, в неваляшке дело?

Вот и попробуй, уложи неваляшку.

Таловчане каждый день ходили к Мальцевым, посмотреть на живого писателя.

В клубе устроили вечер, познакомили Синякова с местным композитором Бобом Садыриным, который изобрел собственный музыкальный инструмент – из колокольчиков. Но сам Синяков предпочитал бродить по лесу, часто брал с собой Серегу Жукова. Сидели на прудах, спорили: дар в человеке – он ему самому, этому человеку, принадлежит или все-таки всем людям? Серега хорошо держался, тоже спорил. Но рассказал Синякову и про бабку Шишову, и про глупые подарки дяди Сени, над которыми, случалось, даже и плакали. В общем, про всякое говорили.

А потом Синяковы уехали. Николай Степанович уехал, Галина Антоновна уехала. Бригадир как-то говорит (они сидели в курилке): «Серега какой-то задумчивый стал». И добавил как бы про себя: «Все через баб у нас!»

Серега, конечно, в драку. Разняли.

А недели через две тетя Вера, почтальонка, выдала Сереге бандероль.