Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник) Страница 41

Серега вздохнул. Галка, конечно, много читает, но он тоже старается не отступать: недавно прочел «Бомбу для председателя» и еще что-то такое. И не надо никому показывать мои письма. И вообще Галка зря на него давит. Он вот как идет домой, то Сонька Жихарева, птичница, обязательно окликнет: «Давай, дескать, на площадку. Хорошее, дескать, дело – волейбол». Ну да, хорошее. Только на меня сильно не надавишь. Я как тот ванька-встанька, неваляшка. Его толкни, он до земли поклонится, спасибо, мол, но тут же выпрямится.

Из-за этого ваньки-встаньки Серега в детстве чуть не рехнулся.

Вроде большой уже был, а ударило однажды в голову: уложу Ваньку!

Если бы не Галка (они тогда жили в одном деревянном доме на две квартиры), он, Серега, может, и правда бы рехнулся. Этот ванька‑встанька попал ему в руки случайно, подарил его ему дядя Сеня, родственник. Серега, понятно, и раньше видел такие игрушки, но от своей очумел. Не он один, – все чумели от подарков дяди Сени. Например, бабке Шишовой дядя Сеня привез из города фонарь не фонарь, а что-то вроде ночника. Включишь его, и там в прозрачной жидкости начинают подниматься всякие серебринки. Хоть всю жизнь смотри. Бабка Шишова не спала всю ночь, так и проплакала перед ночником, потом приплелась к Сережкиной матери. «Ты, Фиса, помнишь, как война кончилась?» – «А чего? Помню». – «Я-то, – говорит бабка Шишова, – поняла, что война кончилась только когда мы лес перестали рубить».

Это правда. Когда мужиков позабирали на фронт, бабы дрова рубили рядом с Таловкой. Не повезешь издалека. До войны Таловка стояла прямо в лесу, а к Победе обосновалась на большом пустыре, все вокруг вырубили. Вот бабка Шишова и проплакала всю ночь, а игрушку дяди Сени упрятала в кладовую. «Плачешь да вспоминаешь. Зачем мне такая? И электричества чуть не на рубль нажгла».

А ванька-встанька был вроде гирьки: живот круглый, шеи нет, сверху круглая нарисованная голова, лакированный. Толкнешь, он качнется, прижмешь пальцем – лежит. А отпустишь, сразу вскакивает.

Вот Серегу и заело: уложить упрямого неваляшку!

Всякое придумывал: накрывал ваньку тряпкой, но ванька и под тряпкой вставал. Серега чуть не ревел, тайком, на цыпочках выходил из комнаты, незаметно подсматривал в щель между дверью и косяком. Нет, стоит ванька! Качает дурацкой головой, рот до ушей, уши нарисованные. Серега в тот месяц вконец запустил уроки. Однажды приснилось: лег ванька! Серега проснулся, приоткрыл глаз. Нет, стоит… С великого отчаяния раскрыл страшный секрет Галке Мальцевой, а она всегда была рассудительная девочка. «Он так устроен, – объяснила Сереге. – Он неваляшка по определению. Его нельзя уложить».

«Вот посинею, а уложу!»

«А моя мама говорит, что так поступают одни неудачники. – Галка никогда не врала, даже друзьям. – Мама говорит, что если что-то не получается у человека ну, скажем, три раза подряд, то еще разок попробовать можно, а вот если не получилось и десять раз, то на одиннадцатый пробуют только неудачники».

Серега обиделся и запустил в Галку неваляшкой.

А Галка – рассудительная. Она подобрала неваляшку. Где-то там у себя хранила и только через несколько лет, когда впервые отправились они будить старый пруд от его темной вековечной спячки, призналась: хранит у себя того Ваньку.

На неделе Серега забежал к Галкиным родителям.

Они, понятно: «Давай к столу, Сережка!», а сами: «Ой, Сереженька, Галка-то наша пишет, что дали ей премию. В виде путевки. Аж на Кавказ. Представляешь? В горы поедет».

«Дядь Петь, надо что-нибудь помочь?»

Галкин отец, рыжий, мордастый, лет шестидесяти, обиделся: «Сам, что ли, без рук?»

Ну и ладно. «Галочка… Путевка… Кавказ…» Давно ли ваша Галочка считала, что обитаемый мир кончается за поскотиной? Давно ли он убеждал вашу Галочку, что раз существуют на свете разные языки, то существуют и разные страны?

От всех этих мыслей Серега здорово мучился. А тут еще припустили дожди. Почтальонка, тетя Вера, забирая у Сереги очередной конверт (адрес – городской), льстиво хмыкнула: «Смотрю, к Мальцевым подкатываешься?»

«Ваше дело, тетя Вера, марку наклеить правильно».

«Да я наклею». И вздохнула.

Не заругалась, не обиделась, только вздохнула.

Будто впрямь видела впереди что-то такое, чего Серега не мог видеть.

Потом писем не было до самого августа. Правда, и работы было много, ремонтировали телятник. Упаришься, наломаешь спину, но вечером Серега непременно часок проводил за столом. Мать удивлялась, отец качал головой, но Серега всю жизнь был упрямый. Пусть Галка молчит, зато он ей пишет.

Вот стоит во дворе черемуха. Пацаны пообломали ей пышные белые рога, в смысле ветки, а черемуха все равно стоит, кудрявится, нету ей дела до пацанов.

Наблюдательный стал. Видит, как дед сидит на завалинке, грустит, в глазах такое, будто он уже совсем ничей. Девчонки сбились в кружок, балдеют, а заводит их, конечно, Сонька Жихарева. Облака идут в небе, совсем разные, ни на что не похожие, а мы почему-то в небо почти не глядим.

Обо всем старался напомнить Галке.

А потом получил письмо. Сухое, как солома.

«Ты чего это? – спрашивала рассудительная Галка Мальцева. – Я твои письма показала настоящему писателю. Синяков его фамилия, звать Николай Степанович. Он выпустил уже три книги. Две о городе, одну про сельскую жизнь. Он просмотрел твои письма и сказал: «Хороший парень. Видно, что читает мои книги». Я говорю: «Да ну, не читал он никогда ваших книг». А он говорит: «Читал, читал. Особенно последнюю. Вот же видно, в каждом письме – кусок из моей книги. Видно, так понравилось, что делал выписки». В общем, Сережка, не знаю, как это ты там умудрился сделать выписки у серьезного писателя, только мне-то мог бы сразу сказать, не ставить меня в ложное положение!»

Короче, Галка его письма полностью не одобрила.

Сама уехала на Кавказ, в горы, а он остался один, с носом, потому что ничего из Галкиного письма не понял, кроме того, что он якобы что-то там переписывал у писателя, которого никогда не читал. Это же он, Серега Жуков, плотник и столяр, напоминал Галке про старые пруды, про игрушки детства, при чем тут какой-то Николай Степанович, какая-то книга, про которую он никогда не слышал.

Еле дождался утра. Побежал в библиотеку.

«Тетя Маша, есть книги писателя Синякова?»

Тетя Маша Федиахметова, библиотекарша, покосилась на Серегу: «А чем это он там такой особенный, этот Синяков?»

«Он, говорят, пишет про нашу Таловку».

Тетя Маша, конечно, не поверила, но книжку разыскала.

Книжка оказалась маленькая, толстенькая и с портретом.

Неизвестно, где этот Н. С. Синяков наслушался о его, Серегиной, сельской жизни, только каждая строка в книжке была как живая. Серега оторваться не мог. Если черемуха, сразу видно – не выдуманная, за окном растет. На черемухе, которая за окном, нижняя ветка наполовину обломлена, и в книжке то же самое. Да и писатель на фотографии в очках, сразу видно, нормальный мужик, такой в чужой огород не прыгнет.

Сгоряча нагрешил на Галку. Вот, наверное, познакомилась с этим Синяковым, понарассказывала ему всякого. Правда, Серега уже знал, что книжку, даже небольшую, за полгода не напишешь, не выпустишь, а Галка раньше тоже не знала про Синякова, – когда же он успел записать?

И еще. Было в книжке Синякова и такое, о чем Серега просто не рассказывал Галке. Она и без него знала об этом. Ну, скажем, как купались голышом в прудах. Расходились сперва в разные стороны. А потом купались. Причем Серега это купание наполовину придумал, а Синяков так описал, будто сидел от них в трех шагах.

«Буду в Новосибирске, – решил Серега, – набью морду писателю!»

А тут еще тетя Маша подняла тарарам. Писатель! О нашей деревне пишет!

Подряд две читательских конференции. На одной Сонька Жихарева вслух читала рассказ о ночном купании. Понимала бы что, дура, а на глазах – слезы. Дескать, теперь она книгу Синякова держит не на тумбочке, а прячет под подушку.

Потом Серега встретил на улице Галкину мать. «Вот наша Галочка повидала Кавказ. Ездила с коллективом». И намекнула подло: «Пишет, интересный был коллектив. Творческий».

Руки в боки. Что ей какой-то Серега Жуков!

Серега злился, сжимал кулаки, но в книжку Синякова заглядывал.

Все в книжке происходило немного не так, как в его собственной жизни, но все равно там был описан он, Серега, даже слова были его, Серегины. Не он один это замечал. Даже отец, заглянув в книжку, сказал: «Вот и мы тут прописаны». Вроде одобрял. Когда Сережка корпел над письмами к Галке, отец ничего такого не говорил, а как прочел… Этот Синяков, может, и не дурак, а все равно описать бабку Шишкову ему слабо. И слабо написать о том, как Таловка к концу войны оказалась на огромной поляне.

Зря так подумал. Однажды навстречу тетя Маша Федиахметова. «Сережа, ты ведь интересовался творчеством Синякова. Зайди в библиотеку, новый журнал принесли, а в нем такой рассказ!»