Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге Страница 44

— Бо–об!

— Да… — продолжал, смеясь, Владимир Львович, — дядя Петя даже стоял на коленях и подглядывал в замочную скважину…

— Смотрите, пожалуйста, — обратился ко мне Модест Ильич, — точно маленькие дети!..

В это время в дверях появилась фигура Петра Ильича — его я сразу узнал по портретам.

— Бо–об!.. Ну, как не стыдно!.. Простите нас, ради бога, — обратился он ко мне, протягивая руку. — Мы хотели скрыть от вас… Мне даже совестно смотреть вам в глаза… Простите нас за ребячество… Но, право, нам было очень интересно!

— Как?.. Неужели ты так‑таки и стоял на коленях и подглядывал?! —закатывался веселым смехом Модест Ильич».

Постепенно молодой актер освоился среди этих непосредственных, простых людей. Раньше он не бывал в Петербурге, и Петр Ильич, зная это, расспрашивал его о том, какое впечатление произвел на него наш город, который он считал одним из самых красивых в Европе. Особенно восхищался Чайковский городом — Адмиралтейством, Сенатской площадью, Медным всадником…

Вышли на угловой балкон. Постояли там, полюбова* лись видом, который с высоты пятого этажа был очень хорош. В этот день закат казался особенно багряным.

Потом обедали, и за обедом тоже было весело и непринужденно. А Юрий Михайлович все смотрел на Петра Ильича и не верил своим глазам: неужели этот простой и скромный человек тот всемирно известный композитор, которого раньше он считал недосягаемым божеством?!

Вид с углового балкона квартиры Чайковских на «дом Пиковой дамы».

«…После обеда пошли в гостиную и стали музицировать. Боб сел за рояль и стал что‑то играть.

— Дядя Петя, давай сыграем в четыре руки.

— А что играть? —ответил Петр Ильич.

Боб отыскал ноты, и они стали играть».

Потом Петр Ильич спросил Юрия Михайловича, что он хочет еще услышать.

Юрьев растерялся, так как не считал себя знатоком музыки, но все же сказал, что ему очень нравится вальс из «Спящей красавицы», да и марш в «Гамлете» произвел на него сильное впечатление.

Чайковский попросил племянника отыскать ему ноты, он боялся спутать, играя наизусть. Потом вальс сыграл Модест Ильич.

Так и видишь эту огромную пятиоконную комнату. За окнами закат (в тот день он был ярким…). Впрочем, нет, это ведь октябрь, уже стемнело, зажгли лампы. А на пианино горят свечи и освещают красивую седую голову. Петр Ильич — в пенсне, он близоруко всматривается в ноты — быстро забывает он свои произведения…

Он играет похоронный марш, играет в той самой комнате, где через несколько дней будет лежать в гробу…

Впечатление, которое произвел Петр Ильич на молодого Юрьева, было огромно. Он так же, как и все, близко знавшие композитора, отмечал в Чайковском обаяние, мягкость, какую‑то особую деликатность, и во всем — достоинство и благородство.

Шли репетиции концерта. Почти на всех (их было четыре) удалось побывать семнадцатилетнему Юрию Давыдову, который тогда учился в военно–кавалерийском училище.

«Ни одно произведение, — вспоминал он, — за всю мою жизнь не производило на меня такого сильного впечатления, как Шестая симфония».

Еще во время репетиций Чайковский почувствовал, что оркестрантам симфония не понравилась, вернее, они не поняли ее, остались равнодушны, чего никогда при исполнении других его вещей не бывало. Раньше бы это огорчило и даже взволновало композитора, но теперь убежденность его в безупречности нового творения была так сильна, что недоверчивое отношение музыкантов не поколебало ее. «Лучше этой симфонии никогда ничего не писал и не напишу», — утверждал он.

Почти два года назад он задумал и долго «вынашивал» эту симфонию. Ему хотелось написать большое произведение, которое стало бы завершением его музыкальной жизни. И он надеялся, что не умрет, «не совершив этого».

В декабре 1892 года, будучи за границей, Чайковский навестил спутницу детских лет, любимую свою гувернантку Фанни Дюрбах. Это свидание, видимо, способствовало созданию симфонии.

Старушка жила во Франции, в небольшом городке Монбельяре. Она бережно хранила ученические тетради, письма, записки Петра Чайковского — любимого ее воспитанника.

Целый день Чайковский с волнением перебирал ветхие листочки, исписанные его детским почерком. Оба все время едва удерживались от слез. Далекое прошлое, родной воткинский дом, мать — все ожило в этих воспоминаниях.

Потом в Берлине, у себя в номере, Петр Ильич, по его словам, предавался «важным и чреватым последствиями» размышлениям.

Вернувшись в Клин, он начал писать. Это было 4 февраля 1893 года. Через пять дней первая часть вчерне была закончена.

На другой день он принялся за сочинение третьей части, но прервал его. Пришлось поехать в Москву, затем на концерт в Харьков.

18 марта вечером композитор вернулся в Клин, а 19–го с утра уже сидел за простым некрашеным столиком у окна в своей спальне и работал.

24 марта был закончен черновик всей симфонии, 25–го Петр Ильич уехал в Петербург, о чем написано в начале этой главы.

В мае — большое заграничное путешествие: Берлин, Лондон, Кембридж, где происходила церемония присуждения Чайковскому степени доктора музыки.

В письмах, которые он посылает из‑за границы брату Анатолию и племяннику Владимиру Давыдову, он жалуется на безумную, не поддающуюся никакому описанию тоску и прибавляет: «В моей новой симфонии есть одно место, которое, кажется, хорошо ее выражает…»

Сколько же таких мест в этой симфонии, выражающих самые глубокие человеческие, чувства — смертельную тоску, надежду, любовь, волнение, смятение и тревогу и снова отчаяние и горе! Кажется, слушать такое надо не ушами, а сердцем…

«Она не что иное,, — писал о Шестой симфонии В. В. Стасов, — как страшный вопль отчаяния и безнадежности, как будто говорящий мелодиею своего финала: «Ах, зачем на свете жил я!..» …Настроение этой симфонии страшное и мучительное; она заставляет слушателя испытывать горькое сострадание к человеку и художнику, которому пришлось на своем веку испытать те ужасные душевные муки, которые здесь выражены и которых причины нам неведомы.

Но эта симфония есть высшее, несравненнейшее создание Чайковского…»

«Трагическим документом эпохи» назвал Шестую симфонию Б. Асафьев. А эпохой этой были смутные и тяжкие годы.

Жесточайшая реакция, безысходный гнет давили на людей. Чайковский чувствовал это. Даже находясь вдали от Родины, он, как писал, испытывал «гражданскую скорбь о том, что у нас творится». А «творилось», по его выражению, «что‑то неладное».

Русское искусство чутко отражало эти настроения. Именно в ту пору были написаны самые грустные полотна Левитана, самые безнадежные рассказы Чехова… И вот теперь была создана Чайковским самая значительная его симфония.

Шестая симфония должна была предстать на суд петербургской публики…

Концерт состоялся 16 октября 1893 года. «Весь музыкальный Петербург приветствовал своего любимца», — писал один из рецензентов.

Когда композитор появился на эстраде, оркестр заиграл туш, и люди, заполнившие белоколонный зал нынешней филармонии, встали, аплодируя.

Однако состояние, которое овладело всеми после исполнения симфонии, можно было скорее всего назвать недоумением…

Сегодня мы чувствуем эту музыку всем сердцем. Она кажется нам близкой и понятной. Современникам же композитора было трудно оценить страстный гуманизм, философскую глубину, трагедийность симфонии. Слишком много неожиданного, непривычного услышали люди, сидящие в зале.: и первые звуки симфонии, возникающие откуда‑то издалека, из глубокой тишины, почти неотделимые от нее, и такой необычайный пятидольный вальс второй части, и тревожное, беспокойное скерцо третьей… и, наконец, вместо привычного для всех симфоний энергичного финала в быстром темпе — потрясающее своим трагизмом Adagio lamentoso, с его горестными восклицаниями, сетующими на страшную непоправимость чьей‑то беды.

Но вот скорбные размышления и жалобы становятся все тише, звуки затухают, уходят все дальше, в тишину, в небытие.

Все смолкло. Публика продолжала сидеть в оцепенении.

Чайковский опустил руки и некоторое время стоял спиной к залу. Там все еще было очень тихо. Он поклонился оркестру, и. только тогда, но не сразу, недружно раздались аплодисменты.

Потом, после второго отделения, его вызывали много раз, подносили лавровые венки.

Оркестр уже ушел. Погасили часть люстр, а публика все не хотела отпускать своего любимого композитора, с которым она, не зная того, прощалась навсегда…

Многие вспоминали впоследствии об этом концерте, о музыке симфонии, о своих противоречивых впечатлениях.

«После исполнения Шестой симфонии в Дворянском собрании 16 октября под управлением Чайковского, — вспоминал композитор Лядов, — я зашел в артистическую комнату в тот момент, когда один из директоров императорского Русского музыкального общества г. Климченко старался под разными любезностями скрыть, что симфония ему не понравилась.