Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге Страница 46

Здесь начинаются разногласия в воспоминаниях близких, старавшихся найти причину и начало смертельной болезни Чайковского.

Модест Ильич говорил, что его брат в этот вечер был «совершенно здоров и спокоен», за ужином ел макароны и, по обыкновению, пил белое вино с минеральной водой.

Юрий Львович вспоминал, что Петр Ильич попросил стакан воды и, когда ему сказали, что кипяченой воды нет, выпил сырой, за что на него очень рассердился Модест Ильич, пытавшийся даже помешать ему пить эту воду.

Юрий Михайлович Юрьев же в своих воспоминаниях пишет, что Чайковский жаловался уже на недомогание.

В этих разногласиях, впрочем, нет ничего удивительного. Никто в тот вечер не думал, что в последний раз в веселом дружеском кругу сидит за столом с любимым другом, и не обращал внимания на такие мелочи.

Возвращаемся к воспоминаниям Модеста Ильича.

21–го утром он не застал брата в гостиной за чаем, как это было всегда. Петр Ильич был в своей комнате и жаловался на плохо проведенную ночь и боли в желудке.

К 11 часам он пошел к Направнику, но с дороги вернулся: решил принять какие‑нибудь меры против болезни.

Поднимаясь в квартиру, он имел еще веселый вид и шутил со швейцаром, рассказывая ему о своей рассеянности, из‑за которой он часто теряет калоши.

От одиннадцати до часу Петр Ильич занимался своими делами, написал два письма — одно из них в Одессу, с согласием приехать на гастроли между 15 декабря и 5 января, и коротенькую записку Ольге Эдуардовне Направник с сообщением, что он сегодня не уезжает, как собирался раньше.

За завтраком он сидел со всеми, но не ел, так как говорил, что это ему вредно. Чтобы запить лекарство, он налил из графина воды. Вода была сырая.

Сразу ему стало плохо, он пошел к себе и лег. Звать доктора Петр Ильич запретил. Однако к вечеру ему стало настолько плохо, что пришлось вызвать доктора Бертенсона, хорошего знакомого их семьи.

К этому времени Чайковского перенесли из его маленькой комнаты в гостиную.

По–видимому, в этот же день видел последний раз Петра Ильича Глазунов. Он вспоминал: «Я зашел к нему по его зову на квартиру на улице Гоголя около пяти часов вечера. Ему было очень плохо, и он просил оставить его…»

В 8 часов 15 минут приехал доктор В. Б. Бертенсон. Болезнь показалась ему настолько серьезной, что он вызвал своего брата лейб–медика Л. Б. Бертенсона. Положение больного становилось все хуже. Он жаловался на «невыносимо ужасное состояние в груди», причем, обратившись к брату, один раз сказал:

«Это, кажется, смерть, прощай, Модя!»

Приехал Лев Бертенсон и определил холеру.

Как‑то удивительно быстро распространилась в городе весть о болезни композитора.

В тот же день писатель Скиталец проходил вечером мимо дома Чайковского и увидел перед подъездом небольшую толпу молодежи. Они уже знали о болезни композитора, знали, что болезнь тяжелая, что ждут доктора Бертенсона, который должен непременно спасти больного. Никто из столпившихся на улице не был знаком с Петром Ильичом, но было такое впечатление, что там, в верхней квартире, находится самый близкий им человек.

Всю ночь доктора и родные боролись за жизнь больного. Деликатный Петр Ильич старался как можно меньше затруднять собою окружающих. Как только болезнь немного «отпускала» его, он уговаривал всех идти спать, благодарил за каждую услугу, пытался даже шутить.

22 октября в 9 утра В. Б. Бертенсона сменил доктор Н. Н. Мамонов. Казалось, наступило значительное улучшение.

К вечеру больному стало настолько лучше, что доктор уговорил близких лечь спать.

В тот день Петр Ильич должен был обедать у А. В. Панаевой–Карцевой. Она прождала его напрасно и вечером поехала к своей матери. Там она встретилась с Анной Петровной Мерклинг, посетовала на то, что напрасно ждала к обеду Петра Ильича, и только тут узнала, что «у него была холера», что «доктор его спас» и что он теперь «на пути к выздоровлению».

Так еще 22 октября родные считали, что опасность миновала, что больному лучше, что он поправляется.

23–го состояние больного почти не изменилось, но он казался очень удрученным. Вера в выздоровление пропала. «Бросьте меня, — говорил он. — Вы все равно ничего не сделаете. Мне не поправиться».

К вечеру ему стало хуже. Однако на другой день — 24 октября — врачи еще не считали его положение безнадежным.

Когда в городе распространился слух о болезни Петра Ильича, многие стали приезжать, чтобы справиться о его здоровье. Несмотря на сопротивление Назара Литрова, слуги Модеста Ильича, и Алексея Софронова, слуги композитора, который был вызван из Клина, многочисленные поклонники Чайковского старались проникнуть в квартиру больного. Поэтому было решено вывешивать бюллетени. Первый был вывешен 24 октября в 14 часов 30 минут, второй — в 22 часа 30 минут.

К этому времени состояние больного резко ухудшилось. Доктор посоветовал Модесту Ильичу больше не отходить от его постели. Петр Ильич постепенно впадал в глубокое забытье.

В 3 часа утра 25 октября все было кончено.

Великого человека не стало.

Кончилась жизнь — началось бессмертие.

Юрия Давыдова, которому до сих пор не давали отпуска из училища, на этот раз отпустили, взяв с него слово не входить в квартиру, так как до училища дошли уже слухи о холере. Сломя голову он прибежал на Малую Морскую, взбежал на пятый этаж. Вышел его брат Владимир. Юноши сели на ступеньки полутемной лестницы и долго говорили. Выходил два раза Модест Ильич. Говорили о необычайном терпении Петра Ильича, о его желании поправиться, жить…

Несмотря на то что объявление о смерти П. И. Чайковского появилось в газетах только 26 октября, эта скорбная весть облетела город с удивительной быстротой. С утра как‑то сами по себе, одна за другой в квартире на Малой Морской стали возникать панихиды — тысячи петербургских жителей хотели почтить память великого композитора.

В 11 часов такая панихида была совершена по инициативе Училища правоведения. В 12 —пел хор Русской оперы, — собрались актеры, музыканты, члены дирекции, режиссеры, дирижеры во главе с Направником, профессора и преподаватели консерватории — Римский–Корсаков, Глазунов и другие.

В час дня панихиду пели хоры Архангельского и Шереметьева. В 6 часов вечера — тоже.

Народу на всех панихидах было очень много. Небольшая квартира не могла вместить всех. Стояли на лестнице и у подъезда… Целый день в квартиру шел народ.

Тело П. И. Чайковского лежало в небольшой комнате на оттоманке, на которой он умер.

Вечером скульптор Б. А. Целинский снял с Чайковского маску.

В этот же день в фойе Мариинского театра был выставлен портрет композитора, увитый черными лентами н убранный цветами.

26 октября на первых страницах петербургских газет появилось краткое объявление в траурной рамке:

«ПЕТР ИЛЬИЧ

ЧАЙКОВСКИЙ

скончался 25–го сего октября в 3 часа утра…»

И в траурной же рамке — некрологи.

«…B России не только слава, но даже простая известность приобретаются с большим трудом, — говорилось в одном из них, — а иногда и после целого ряда лишений и, в особенности, душевных страданий… народ… как будто не дорожит своими талантами, как будто колеблется в избрании своего кумира, но, избрав достойнейшего, уже остается верен ему в своей любви и признательности».

И в другой статье: «Имя П. И. Чайковского гремит на всем земном шаре. Европа и Америка понесли ту же утрату, что и Россия».

26 октября уже с утра подъезд и лестница были забиты желающими проститься с любимым композитором.

Похороны П. И. Чайковского.

Двери в комнату, где лежал покойный, были отворены во втором часу. Это — угловая зала в пять окон. Мебель из нее вынесена. Спущены белые занавески на окнах. Тело Чайковского — на невысоком, драпированном белым атласом катафалке. Вокруг масса тропических растений. Покойный одет в черный костюм. Совсем открытое его лицо не отражало уже страданий от мучительной болезни. Оно было пергаментной желтизны, но спокойное и бесстрастное. На вечерней панихиде людей собралось так много, что не только квартира, но и вся лестница сверху донизу была буквально переполнена.

По лестнице беспрерывно двигались два встречных потока людей. Толпа в течение всего дня не убывала, но в зале было очень тихо.

К вечеру распорядились запереть входную парадную дверь, около нее поставлены были два дворника. Человек около ста, оказавшихся на лестнице, энергично стали подниматься вверх. Но наверху, у дверей квартиры на пятом этаже, им объявили, что из‑за позднего времени впуск публики прекращен.

После вечерней панихиды, в десятом часу, когда посторонняя публика оставила квартиру, гроб был покрыт крышкой и запаян.