Лидия Конисская - Чайковский в Петербурге Страница 47

27 октября в квартиру снова с утра образовалась живая очередь.

Гроб скрылся под массой венков, стены комнаты до потолка были увешаны ими, они лежали на окнах.

Они стекались не только со всех сторон, из всех городов необъятной России. Были здесь также венки из Италии, из Парижа, от Колонна, от Гитри, из Гамбургского оперного театра, от Чешского королевского театра, и маленький венок, принесенный каким‑то гимназистом, и самодельный венок, сделанный неизвестной, бедно одетой женщиной…

Всего их было более трехсот.

В углу комнаты горели две лампы, а вокруг гроба тускло теплились толстые восковые свечи.

Соседние с залом комнаты были также полны людьми.

Повернутое к стене зеркало, пианино с закрытой клавиатурой, кушетка, на которой умер Чайковский, стояли на том же месте…

В те дни во всех больших городах России служились панихиды, привлекавшие много людей.

В газете «Новое время» с утра появилось объявление о том, что «на Дирекцию Императорских театров возложено распоряжение похоронами Петра Ильича Чайковского». Дальше объявлялся распорядок церемонии, путь похоронной процессии. Сообщалось о месте получения билетов для входа в Казанский собор и на кладбище.

Огромная очередь жаждущих получить эти билеты осаждала помещение дирекции. Казанский собор мог вместить 6000 человек, заявлений же от делегаций и отдельных лиц, желавших принять участие в похоронах, оказалось более 60 тысяч. В конце концов билетов было выдано 8000.

Распоряжаться похоронами должен был В. П. Погожее.

«Быстро осведомленные о том, что на похороны отпущены деньги «из казны», — писал Погожев, — похоронные предприниматели накинулись на меня целой стаей… Запрашивали цены неимоверные, накидывали их за каждую лишнюю карету, за «хвой», т. е. за елку, раскидываемую впереди похоронного шествия, за дополнительную повозку с венками, следовавшую за гробом, и т. д….В другой области много разговоров пришлось также вести относительно разных учреждений. Тут были все труппы театров и петербургских и московских, оба столичные отделения Русского муз. общества с консерваториями, Училище правоведения… университет и другие высшие учебные заведения, различные музыкальные общества, кружки и школы, а также депутации городские и общественные».

28 октября толпы народа стали собираться у дома на Морской уже с восьми часов утра. В десять начали съезжаться родные и знакомые, стали подходить депутации, которых было девяносто три.

Венки заполнили две колесницы и три ландо.

Из квартиры. гроб вынесли артисты Мельников, Яковлев, Фигнер и родные.

Юрий Львович Давыдов вспоминал, что когда он за час до назначенного времени пришел на похороны, то едва смог пробиться к дому: так много было народа. Подняться по лестнице до квартиры оказалось невозможно. Он едва смог добраться до третьего этажа и, встретив там гроб, подставил свое плечо вместо плеча Модеста Ильича, который шел в паре с Владимиром. Но перед выходом на улицу к нему подошел седой человек и стал со слезами на глазах умолять братьев дать ему возможность хоть немного понести гроб. Столько горя слышалось в его голосе, что Юрий Львович уступил ему свое место.

Впоследствии оказалось, что это был один из оркестрантов.

Золотистая колесница с парчовым балдахином была украшена по четырем углам лирами из бессмертников с инициалами П. И. Чайковского.

С Малой Морской процессия вышла через Исаакиевскую площадь на Большую Морскую и направилась по ней через Поцелуев мост и улицу Глинки к Мариинскому театру.

Театр был в трауре. Колонны фронтона задрапированы черным сукном и украшены скрещенными пальмовыми ветвями. Между окнами висели венки, а над фронтоном— окутанная черным флером лира. Несмотря на утро, были зажжены газовые фонари, также задрапированные черным флером. Театральная площадь была полна народа. Леса строящегося здания консерватории, забор, окна и балконы всех домов были тоже усеяны людьми.

Перед театром колесница остановилась. На гроб возложили еще венки, произносились речи.

Затем процессия по Екатерининскому каналу и Вознесенскому проспекту и снова по Большой Морской улице вышла на Невский к Казанскому собору, куда подошла к двенадцати часам. По всему главному проходу в соборе стояли капельдинеры императорских театров в своих форменных фраках, обшитых золотыми галунами. В церковной службе, которая продолжалась до двух часов дня, участвовал хор императорской оперы, звучала музыка Чайковского.

Когда стали выносить гроб на Казанскую улицу, публика опрокинула легкие деревянные решетки, отделявшие их от групп официальных депутаций, и хлынула к выходу. Народ тесно стоял вдоль улиц, и многие люди по мере продвижения колесницы следовали за ней. Это представляло грандиозную картину.

«…Я шла по панели параллельно с шествием, — вспоминала А. В. Панаева–Карцева. — Шпалера народа тесно стояла вдоль улицы. Поравнявшись со зданием Публичной библиотеки, я вдруг услыхала: «Вот незабвенного везут». Голос звучал сверху. Я подняла голову и увидела в амбразуре глухого углового окна на подоконнике нескольких рабочих».

Все печатные органы посвятили горестному событию свои страницы. Вот что писали в журнале «Артист»:

«Музыкант — не писатель, мысли и думы которого могут проникать во все, даже захолустные углы его родины и распространяться между всеми классами населения благодаря печатному слову; напечатанная музыка ничего не говорит громаднейшему большинству людей не только у нас, но и в других странах, в которых музыкальные познания несравненно более развиты… Какова же должна быть сила таланта, которая привлекла чуть не половину Петербурга, чтобы отдать последний долг покойному».

Все движение на улицах, где проходила процессия, было остановлено. По обе стороны стоял стеной народ, молчаливый и скорбный. Стояли часами, ожидая траурную колесницу. Все присутствовавшие на этих похоронах отмечали тишину и удивительный порядок, царивший на улицах, несмотря на то что церемония продолжалась больше семи часов.

Люди терпеливо ждали. Медленно проезжала мимо них колесница, бесконечной вереницей за ней шли родные, друзья, музыканты, артисты, депутации. Первыми шли мальчики и юноши — воспитанники Училища правоведения, за ними рабочие, приехавшие из далекого Воткинска — родины Чайковского, от Камско–Волжских заводов, много было представителей от провинциальных городов. Пропустив стройные ряды провожающих, стоящие по бокам улицы люди смыкались, вливаясь в общее шествие.

Так хоронил народ своего композитора. И многие именно в тот день поняли, как он был дорог и близок им. Каким необычайно ярким выразителем души своего народа, зеркалом своей эпохи он был.

Современник Чернышевского, Некрасова, Достоевского, Чехова, Толстого, Чайковский, основной чертой духовного склада которого была пламенная любовь к жизни, вера в ее всепобеждающую силу, не мог не выражать в музыке свои светлые идеалы.

Гениальная проницательность в понимании человеческих переживаний и чувств делали его музыку неотразимой по силе воздействия на огромные массы людей, поднимали ее творца на непревзойденную высоту.

Гордость русской музыки, знамя ее, он был в то же время гордостью всего прогрессивного мира.

Открытки, выпущенные для сбора средств на памятник П. И. Чайковскому.

Только около четырех часов дня процессия достигла Александро–Невской лавры, и гроб на руках артистов оперы и оркестрантов был внесен за ограду. Много было сказано прочувствованных слов, много было написано о покойном, но хочется привести только слова друга Чайковского, прошедшего с ним рядом всю жизнь с самых первых шагов в консерватории, — Лароша, который писал в своих воспоминаниях: «…он, с приближением старости, сделался доступнее и популярнее; вместе с тем сфера его поклонников, и без того обширная, разрослась в ширину и в глубину. Между им и публикой установилась связь, интенсивность которой в нежданной степени обнаружилась с его смертью. Творец «Спящей красавицы» и «Пиковой дамы» составляет музыкальное выражение России восьмидесятых годов…

…Можно сказать одно: он был так же молод в 93–м году, как и в 65–м, когда в Павловске у Штрауса игралось первое его оркестровое произведение…

…Петр Ильич одним своим присутствием вносил повсюду свет и теплоту. И если Европа оплакивает в нем крупную художественную силу, одну из величайших во второй половине девятнадцатого века, то одни лишь люди, имевшие счастье знать его близко, знают — какого человека не стало с его смертью».

И Ларош горестно восклицал: «Нет, я никак не могу допустить мысли, что он высказался весь, что он совершил «в пределе земном все земное!» Мне, напротив, представляется, что он унес с собою в могилу целый мир пленительных видений, что останься он жить хотя бы только на пятнадцать лет, мы узнали бы новые и неожиданные стороны его гения».