Яцек Дукай - Иные песни Страница 23

— Святыня Исиды, святыня Сераписа, святыня Манат, святыня Аказы, святыня Ахурмазды, святыня Кристоса, святыня Посейдона, святыня Осириса. Многократно перестроенные, но большинство — еще из Александрийской Эры. Если боги существуют, то именно сюда направляют свой взгляд всякое утро по пробуждении.

Они добрались до Рынка Мира. Посредине перекрестка возносился на полстадия каменный шпиль, увенчанный золотой статуей мужчины. Статуя, по всему, тоже огромного размера, поскольку господин Бербелек без труда рассмотрел жест золотого мужчины: правая рука возносит в небо меч, левая выглаживает керос. Был это, конечно, Александр Македонский. Змея виктик окрутилась вокруг шпиля. Когда его миновали, веер Шулимы снова указал на юг.

— Библиотека. Все, когда-либо написанное человеком.

Покинув Старую Александрию через Ворота Солнца, они проехали над вторым каналом и углубились в еврейский квартал. Евреев здесь нынче обитало немного, но название сохранилось; в этом городе названия живут долго, Материя уступает времени, но Форма сохраняется. Амитаче указала налево, на гигантские колонны, образующие фронтон эллинистического дворца, между каменными столпами лежала глубокая тень.

— Престол Престолов; здесь, в день своего сорокалетия, Александр возложил на себя корону Царя Мира.

Повернули направо. Мимо проехал отряд гвардейцев на единорогах. Черные нагрудники на белых гиматиях, белые труфы обернуты вокруг голов, бороды острижены на измаилитский манер, на спинах двойные кераунеты с четырехпусовыми стволами и прикладами, украшенными цветными узорами, у пояса лунные мечи. Единороги выморфированы из зебр, их вычищенная черно-белая шерсть лоснилась в медовом свечении пирокийных ламп будто намасленная. Господин Бербелек прикрыл глаза. Хотел почуять, как пахнет этот город, втянуть в легкие его вкус, знак морфы, — но единственное, что чувствовал, был аромат парфюма Шулимы. Где-то над Средиземным морем она перешла от эгипетских духов на более легкие, цветочные запахи — жасмин? квитра? фуль? Сидела она слева от Иеронима, соприкасались бедрами и лядвиями, он чувствовал сквозь одежду жар ее тела; когда она поворачивалась, чтобы показать веером что-то над ним, а делала это часто, ее грудь легко надавливала на плечо господина Бербелека. Еще на борту аэростата она оделась согласно александрийской моде, то есть моде Навуходоносора: длинная, до земли, белая юбка, подпоясанная высоко в талии, широкая шелковая шаль, свободно наброшенная на плечи (когда Шулима развернула ее, чтобы показать Алитэ, в лучах заходящего Солнца загорелся вышитый золотой нитью феникс) и белая полотняная шапочка с плоским верхом. На предплечьях остались змеиные браслеты. Прежде чем смежить веки, господин Бербелек заметил, как командир гвардейцев поклонился в седле Амитаче, едва та бросила на него мимолетный взгляд. Усмешку и движение веера Шулимы он уже не видел; в этом и не было нужды, он знал эту Форму наизусть. Кинжал, это должен быть кинжал, думал он, пока они ехали на юг, через все более тихие кварталы, все быстрее, сквозь редеющую толпу. Кинжал, и не отвернусь. Если не устою лицом к лицу, если не смогу поднять руку, значит, я и вправду не достоин жить, пусть Чернокнижник возьмет свое. Но — он считал удары сердца, семнадцать, восемнадцать, хорошо, — но слов Ихмета мало, даже если она убила Леес, этого мало, даже если она обманывает меня и сама хочет моей гибели в этой проклятой Александрии, зачем я сюда приехал, — этого мало, этого мало, мне нужны доказательства. Она слишком красива. Он открыл глаза.

— Парсеиды, дворцовые холмы, — говорила она, а веер легкими полукружиями обрисовывал высокие тени, — то есть не холмы, но все это побережье Мареотиды сильно преморфировали во время Пятой Войны Кратистов, когда Навуходоносор вытеснял Химеройса Скарабея; теперь здесь стоят городские резиденции аристократии. Конечно, та много времени проводит в сельских поместьях в верховьях Нила, насколько я знаю, Летиция теперь именно там и пребывает, — но кто б в своем уме добровольно отказался от благ антоса Навуходоносора? Не говоря уже о том, что не слишком-то умно удаляться надолго от двора Гипатии. Летиция, правда, ее родственница по бабке со стороны отца, но… А вот и ее дворец.

Двуколка на миг остановилась перед воротами, пара запыхавшихся виктикариев тяжело оперлась о поперечину. Эстле Амитаче перегнулась к одному из стражников ворот, подошедшему к экипажу. Что-то шепнула ему на ухо, взмахнула веером. Он склонился в глубоком поклоне, затем крикнул, чтобы отворяли ворота. Прибежали невольники с лампами. Банда портовой босоты заклубилась вокруг стражника, тот оделил каждого монетой. Тем временем ворота отворились, они въехали меж пальм и гевей. Из-за поворота аллеи медленно приближались огни дворца, невольники перекрикивались во тьме на трех языках, скрипели колеса старой виктики, холодный ветер нес с невидимого озера экзотические запахи, птицы ночи кричали в кронах, через аллею перемахнул тропард, сверкнули во мраке ночи зеленые глазищи. Алитэ стиснула правую руку господина Бербелека.

— Спасибо, спасибо, папа.

Он заморгал. Сопротивлялся, но безрезультатно; его объяла морфа ее счастья. Улыбка как немой крик победы, улыбка как бокал теплого света. Он без слов склонился и поцеловал ее в лоб.

Анеис Панатакис был неисправимым налоговым мошенником. Уже троекратно отрезали ему правый большой палец за преступления против Казны. Его имя сделалось для эгипетских таможенников синонимом неучтивости. Работало на него семеро бухгалтеров; седьмой занимался исключительно ведением реестра взяток. У Панатакиса было две жены, шестеро сыновей, восемь дочек. Трое сыновей и одна дочка умерли. Старший сын помогал отцу вести дела; самый младший сбежал в Гердон; Исман, любимец Анеиса, нынче ожидал в александрийской тюрьме казни за пиратство. Из дочек же — две вышли за таможенников, две работали как гетеры. Было у Панатакиса также и шестнадцать внуков. В правом кармане джульбаба он носил листок с их словесными портретами и именами — как утверждал, не мог запомнить подробностей. То же самое он объяснял и во время процесса над двумя наемниками, которые пытались его убить, напав ночью, — не смог вспомнить их лиц. Неделей позже из Нила выловили их одежды, разодранные крокодилами. Анеис Панатакис был александрийским комиссионером компании «Ньютэ, Икита тэ Бербелек».

Господин Бербелек отыскал его на задворках складов. Панатакис угостил его кахвой, пикваями, дактилями, троекратно пригласил в дом, шестикратно покаялся за дурные условия, в которых ему приходится принимать столь важного гостя, и многажды проклял свою бедность, жадных таможенников, Гипатию и Навуходоносора, воззвал к помощи всех богов (даже здесь у него стояли алтарики Манат, Кристоса и Меркурия), повздыхал по старым добрым временам, накричал на невольника, не ко времени заявившегося с какой-то вестью, — и лишь тогда позволил господину Бербелеку представить свое дело.

— Хм-м-м, — задумчиво посасывал позже мундштук трубки, — значит, ты хочешь, эстлос, просто узнать о ней все, что можно.

— Да.

— И, насколько я понимаю, это не просьба эстлоса Ньютэ.

— Я передал тебе письма от него.

— Да-а. Высокая аристократия. У кузины Гипатии. Хм-м-м. Еще кахвы?

— Нет, спасибо.

— В любом случае, пришлю к тебе человека по делу переговоров с Африканской, эстлос.

На улицах царила жара, солнце выжигало последние пятна тени из щелей между камнями мостовой, из-под навесов домов и забегаловок. У виктики господина Бербелека ждал Фарад, сын сенешаля дома эстле Лотте, служащий Иерониму проводником по городу. Увидев господина Бербелека, он прервал громкий спор с каким-то торговцем, поклонился и помог эстлосу взойти в экипаж; только после этого уселся сам, сохраняя должную дистанцию. На Фараде была лишь короткая юбка и сандалии, и Иероним, который, выйдя из тени, тотчас облился потом, окинул его свирепым взглядом.

— Куда теперь, эстлос? — спросил юноша.

— Портной, хороший и быстрый.

— О, это не проблема, эстле Лотте пользуется услугами лучшего, и, кажется, тот еще сегодня должен прийти во дворец, снять мерку с эстле Лятек.

— С кого?

— С эстле Алитэ.

— Ах. Ну да. И далеко до его мастерской? До полудня еще много времени. Нужно переодеться во что-то, хм, неводенбургское.

Кожа Фарада, как и у всех александрийцев, — цвета темной меди. Однако для этого достаточно было пожить продолжительное время в короне Навуходоносора.

Портной, старый мидиец, снял мерку лично, отослав помощников взмахом руки. Господин Бербелек заказал несколько комплектов одежды и купил один готовый, пошитый для кого-то другого, но:

— Он может подождать, — решил мидиец, сложив губы трубочкой. Белое на белом: свободные хлопковые шальвары, широкая кируфа из хлопка и шелка, с голубым узором по рукавам. Кируфа оказалась изысканной версией бурнуса, с полами до земли и глубоким капюшоном. Ее можно было застегивать, хотя днем обычно ходили в распахнутой. В комплект входили сандалии, но Иероним остался в неургийских юграх с высоким голенищем. Мидиец пообещал остальную одежду уже на этой неделе. Проводил господина Бербелека до ворот, непрестанно сгибаясь в поклонах, но тот не сомневался: на самом деле портной кланялся эстле Лотте.