Любовь Овсянникова - Нептуну на алтарь Страница 36

Она вышла на воздух. На вечернем небе раскинулись гряды туч, образованные оранжевыми обрывками с очень холодными бледно-голубыми просветами. Все указывало на то, что завтра будет безветренная погода, не будет мести снегом, как сегодня мело. Может, и морозы придут, исчезнет грязь, сырость та, что будто слезы в глазах природы стоит. Или их уже и нет, это внутренняя стужа студит ее? Вера Сергеевна вспоминала своего дорого мальчика…

И вдруг одна мысль обожгла, как огнем: когда-то она ударила его, надавала пощечин за мелкое ослушание. Господи, как она могла?! Как могла… А теперь его нет, и уже никогда не будет. И ее вина останется в душе вечным укором. Вот оно: Юра ушел в вечность и оставил в ней частичку этой вечности — укор… Уже не сможет она загладить вину свою перед ним, как и добродетели свои отдать ему на служение — не сможет. О, как ревностно она бы искупала тот грех, только бы сынок вернулся! Да видно, ее искупление не нужно миру. Не будет тебе, злодейка, прощения, не найдешь места со своим раскаянием, не избавишься от него, нет. И отныне оно в тебе будет расти, как злая хворь, пока не погубит, не изведет тебя.

С фотографии, висевшей над столом, на нее смотрел потерянный сын и молча предлагал ей страдать. Немое и пустое вместилище ее сердца было свободным от всякого чувства, и места для этого страдания хватало. Что ей было делать, как жить с той любовью к сыну, которая больше ни во что не выливалась — ни в письма, ни в приготовления к его возвращению, ни в мечты о будущем? Оставалось одно — превратить эту любовь в святыню и тайно от всех поклоняться ей.

Дети позвали ужинать, но она отказалась. Казалось, что земные заботы ее больше не касаются, она уже никогда не оголодает, не захочет пить, не онемеет еще больше. Ее естество замерло, выродилось в кучку материи без нужд и потребностей, зато душа и сердце выделились из него и стали большими, как море, болезненными и горькими без любых сравнений.

Потрясение от гибели Юры было очень сильным, и, возможно бессознательно, Вера Сергеевна старалась сопротивляться навале психических нагрузок, спасать в себе мизерные остатки себя прежней. Она исцелялась воспоминаниями, размышлениями, тихими слезами. Чудовищность ее бесплодных усилий расцветала разноцветными «если бы». Неподвластные ее воле, в воображении множились видения Юриного детства, когда она прижимала его к себе. Вот если бы!.. И она думала, как бы потекла Юрина жизнь, если бы не то или не другое, что конкретно приходило на память. Те призраки какое-то время заполняли ее, каждое «если бы» разворачивалось в мысленные события, которых не было, но которые могли бы быть, если бы… Она мечтала о прошлом. Может, это была болезнь, а может, игра. Но это спасало ее разум.

«Бог мой, — думала Вера Сергеевна, — эти мои руки ласкали его, маленького». И она начинала иначе относиться к себе — надо жить дольше, чтобы дольше жила на земле память о Юре. Ведь больше никто ее не несет в себе. Невеста успокоится и выйдет замуж, детей — нет, не успел завести.

Но Вера Сергеевна, к счастью, ошибалась — память о Юре есть поныне, живая и светлая.

— А вы ездили на похороны? — спросила я, опомнившись от тех видений разыгравшегося воображения.

— Да, ездили мама, тетка Зина и бабушка Мария, но спустя время, не сразу, — сказал Александр. — Моряков тогда уже давно похоронили. Мария Аврамовна Кириченко, у которой они остановилась, рассказала им, что погибших погребали ночью, чтобы в городе не возникали паника и лишние разговоры. Кладбище моряков находится именно в Инкермане, у подножия большого холма или малой горы. И его хорошо было видно из окна квартиры Марии Аврамовны. Мама, тетка Зина и бабушка Мария ходили на могилу пешком, даже бабушка, так что в самом деле там было недалеко.

Я так и не нашла фотографии Веры Сергеевны, не считая той, что дал Александр. В Славгороде многие знали и хорошо помнили ее, только не я. Где я могла ее встретить? Артемовы жили на другом краю поселка, где я не бывала. Разве что в больнице видела?

Вера Сергеевна Артемова, Юрина мама в молодости

Когда в сентябре 1964 года я попала в больницу с тяжелым недугом, который и до сих пор дает о себе знать, именно Вера Сергеевна могла меня кормить. Но это был последний год ее жизни. Так была ли она еще жива-здорова в сентябре? Кроме того, я почти месяц пролежала, редко приходя в сознание, а потом меня отвезли в районную больницу. Если и видела ее, то не запомнила. Если бы мне удалось взглянуть на ее фотографию последних лет, то я, может, припомнила бы. Поиски мои были напрасными. И только когда во второй раз, как писала выше, я пришла к Александру и начала долго и скучно надоедать, он вынес пожелтевший огрызок старого снимка, на котором нечетко различались три лица.

Снимок был датирован 1936 годом, т. е. когда Саше был год от роду. Такой он свою маму не видел, вот и не мог с уверенностью сказать, она ли на фото. Хорошо, что со мной была моя мама, она и признала в одной из женщин Веру Сергеевну.

На следующий день мы с мамой отправились через весь Славгород к Зинаиде Сергеевне Тагановой, сестре Веры Сергеевны. Я прихватила с собой экземпляр текста, чтобы согласовать с Зиной некоторые места и получить согласие на публикацию, а мама просто прогуливалась теми улицами, где давно не бывала.

Но дома никого не застали. Едва мы открыли калитку, как оттуда стремглав выскочил отвязанный песик и бросился в заросли частных огородов напротив Зининого двора. Конечно, полетел к хозяйке. Наверняка, где-то здесь был и ее огород, но искать собачку между высокими стволами кукурузы, чтобы натолкнуться на Зину, мы не рискнули. Оставили ей мои распечатки и записку с приглашением прийти к нам. С тем и потопали домой.

Назавтра Зина пришла к нам с самого утра, пока было не жарко — празднично одетая, растроганная прочитанным. На пожелтевшей фотокарточке, которую дал нам Саша, сразу указала на сестру, отбросив сомнения, что моя мама могла что-то напутать, за что я ее чуть не расцеловала.

— Меня интересует один вопрос, — начала я, — но не знаю, захотите ли вы на него ответить.

— Спрашивайте, что надо. Дела прошлые, бояться нечего.

— Нина говорила, что когда Юра знакомил ее со своей семьей, то привел не к матери, а к вам с бабушкой Марией Иосифовной. Почему? Вера не хотела видеть Нину в своем доме? — спросила я.

— Нет, она потом тоже пришла к нам. Просто, — Зина начала искать нужное слово: — у нее тогда были сложные обстоятельства.

И она рассказала печальную историю своей сестры: о человеческой непорядочности, нечистоплотности, о трудной послевоенной поре, о крушении судьбы. Собственно, это был рассказ о покушении на убийство, пусть косвенное, последним актом в котором стала трагедия с линкором и потеря сына.

Вера Сергеевна была старшим ребенком у Марии и Сергея, супругов Ивановских. Она родилась в 1911 году и немного помнила революцию, гражданскую войну, коллективизацию. Но неприятности той поры не затронули ее родных, неимущих и политически нейтральных.

Детство Веры было заполнено воспитанием младших братьев и сестер, и она вспоминать его не любила, говорила, что устала от пеленок, стирок и детских капризов. В девятнадцать лет вышла замуж за Алексея Артемова. Мужа своего очень любила, и поэтому, не смотря на нелюбовь к возне с детьми, родила ему четверых сынов. Злая судьба тяготела над ней с давних пор: через десять лет счастливой супружеской жизни ее любимый Алексей умер от аппендицита, и она осталась вдовой.

Войну пережила, как и все, — в бедности, холоде, голоде и постоянном страхе. Старшего сына Юрия забрали к себе Артемовы, мужнины родители. А младших помогала поднимать Мария Иосифовна, Верина мама. Кроме Вериных мальчиков других внуков у Марии Иосифовны не было, так как средний сын Владимир, 1915 года рождения, погиб на фронте в 1943 году, не успев жениться, а младшая дочь Зина сама еще была подростком. Да и ту позже судьба забросила в немецкое рабство.

После войны Вера работала на многих предприятиях: на кирпичном заводе, в колхозе — старалась зарабатывать деньги, где могла. В селе знали, что она вкусно готовит, и кто-то посоветовал ей идти работать по этому профилю. Дескать, там и детей лишний раз покормишь. Вера обратилась в сельскую потребительскую кооперацию и ей предложили место повара-официанта в буфете. Заведующей там была Косенко Елена Рафаэлевна — женщина, которую Вера практически не знала. Зато это была женщина, что казалось немаловажным для молодой вдовы, знающей мужскую настырность.

Как-то в буфет зашел незнакомец, немолодой и полноватый, но улыбчивый, легкий на шутку, на приятное слово — такой себе роковой красавец с тускло-оливковыми глазами. Звали его Зиновием Натановичем, для близких людей — Зямой. Вскоре он заморочил голову Елене Рафаэлевне, и она согласилась сойтись с ним гражданским браком. У Зиновия Натановича в Москве были жена, дети. Но, находясь в длительных командировках, он гулял в свое удовольствие. Как бы там ни было, а для дурнушки Елены Рафаэлевны, с ее вечно заплеванным ртом, заезжий повеса был подарком небес.