Деннис Уитли - Змея Страница 4

Умтонга во сне заговорил со мной, но не словами, как вы понимаете, а как дух разговаривает с духом. Он ворочался, стонал и изгибался на своем лохе. На лбу и тощей шее обильно выступил пот. Я видел его так же ясно, как вижу сейчас вас он просил меня не убивать его, и глубокой беззвучной ночью, когда пространство и время перестали существовать, я понял, что змея и Умтонга составляли единое целое.

Убив змею, я убил бы Умтонга. Каким-то невероятным образом он подчинил себе силы зла, и поэтому, когда он впадал в транс по окончании заклинаний, его злой дух переходил в тело ужасной твари.

Полагаю, мне следовало бы убить змею и таким образом Умтонга. Но, как говорится, в момент смерти перед глазами тонущего человека проходит вся его жизнь. Так и я увидел свою собственную жизнь. Сценка за сценкой — все тринадцать лет разочарований и ошибок — пронеслись передо мной, но я увидел и еще кое-что.

Я увидел чистую, аккуратную контору в Йоханнесбурге, себя, сидящим там в приличном костюме. Здание представилось так отчетливо, как будто я смотрел на него, стоя рядом на тротуаре, хотя никогда прежде я его не видел. Кроме того, я увидел и другие вещи.

В тот момент Умтонга оказался в моей власти, и я совершенно ясно услышал его слова: «Все это я дам тебе… если только ты сохранишь мне жизнь». Затем черты Умтонга постепенно расплылись, тьма расступилась, и я снова увидел лунный свет, проникавший через жалюзи на окнах конторы… и голову мамбы.

Положив револьвер в карман, отперев дверь и снова заперев ее за собой, я отправился спать.

Я заснул как после десятидневного перехода — настолько чувствовал себя измотанным; проснулся поздно, но все случившееся ночью помнил четко — знал, что мне это не приснилось. Зарядив дробовик, я направился прямо в контору.

Змея все еще лежала около стола — голова зажата внутри корзины, а тело придавлено к полу тяжелыми бухгалтерскими книгами. Однако, она, вроде бы, выпрямилась и приняла обычную форму, и, когда я слегка постучал по ней рукояткой револьвера, сохранила абсолютную неподвижность. Мне никак не верилось, что это всего лишь безобидный кусок хорошо отполированного дерева, и зная, что в нем заключена скрытая, отвратительная жизнь, я вел себя осторожно и больше к ней не прикасался.

Несколько позже появился Умтонга — я как чувствовал, что он обязательно придет. Он как-то сгорбился и одряхлел. Говорил мало, и снова о долге — спросил, не прощу ли я часть долга; сказал, что мог бы заплатить сполна, но это разорило бы его; сказал, что продажа собственных жен означала бы потерю авторитета у племени.

Я объяснил ему, что его долг не имел ко мне никакого отношения, что он являлся должником Ребекки, так как после смерти Бенни к ней отошло все хозяйство.

Его, похоже, удивили мои слова: туземцы не одобряют, когда женщины владеют собственностью. Он считал, что хозяйство принадлежало мне и что в отношении Ребекки моя единственная обязанность заключалась в том, чтобы кормить ее, пока она жива.

Затем он поинтересовался, помог бы я ему, если бы распоряжался сам. Я ответил, что вымогательство не моя стихия. Ответ его, кажется, удовлетворил. Подобрав своего ужасного приятеля, и больше не сказав ни слова, он, тяжело ступая, вышел из комнаты.

На следующей неделе мне пришлось отправиться в Мбабане за товаром. Отсутствовал я пару дней, а когда вернулся, узнал, что Ребекка умерла и ее уже похоронили. Мальчишки-слуги рассказали мне, что произошло. Вечером когда я уехал, Умтонга встретился с Ребеккой. Он опять колдовал у крыльца, а утром обнаружили ее почерневший труп. Я спросил, не оставлял ли Умтонга свою палку, хотя заранее знал ответ: «Да, он пришел за ней на следующее утро».

Я начал разбираться с делами Бенни. Облазил всю хибару вдоль и поперек — Бенни не доверял банкам и хранил деньги в тайнике. Но вот где? Мне потребовалось целых три недели, чтобы найти его кубышку. Кроме того, я провернул оставшиеся дела, и в итоге у меня на руках оказалось десять тысяч. С тех пор я превратил их в сто тысяч, и теперь вам, должно быть, стало понятно, почему именно благодаря черной магии мы сегодня сидим здесь вместе».

Когда Карстерз подходил к концу своего рассказа, что-то заставило меня повернуться и посмотреть на Джексона. Тот пристально смотрел на хозяина дома — темные глаза на желтом лице горели свирепым огнем.

— Вас зовут не Карстерз, — вдруг выкрикнул он резким голосом. — Вас зовут Томпсон, а меня Исааксон. Я тот ребенок, которого вы обобрали и бросили на произвол судьбы.

Прежде чем я полностью осознал значение его слов, Джексон вскочил на ноги, и, вонзив блестящее лезвие ножа в грудь Карстерза, завопил:

— Ты, чудовище… ты заплатил тому дьяволу, чтобы он убил мою мать.