Поцелуй небес - Людмила Григорьевна Бояджиева Страница 44

Выходило так, что на «вечере отдыха» в клубе училища, как утверждали свидетели, пострадавшая весьма не товарищеским образом танцевала с курсантом второго года обучения Фаридом Беем, вызывая тем самым очевидное недовольство И. Пашуты. Затем Кончухина противозаконным образом проникла в комнату курсанта Бея, где и была настигнута разъяренным И. Пашутой. Руководимый чувством ревности, последний произвел одиночный выстрел из пистолета в грудь С. Кончухиной, после чего закрепив ремень в верхнем проеме оконной рамы пытался повеситься, оттолкнувшись ногами от подоконника. Рама вылетела из оконного проема под тяжестью тела, самоубийца упал на асфальт, ударившись головой, что и явилось причиной травмы с летальным исходом.

…Узнав о трагедии Женя помчалась домой. Оттолкнула открывшего дверь Алексея и бросилась в комнату, где пристроившись на ковре, Максим сонно утюжил игрушечным танком стопку постельного белья. Женя охватила ребенка, прижала к груди и на глазах изумленного мужа разрыдалась. Рыдания перешли в истерику, она уже стучала зубами и не могла остановиться, давясь обрывками непонятных фраз:

— Игорь-то, Игорь, глаза кроличьи красные… Я знала, знала… Эх, Ланка, Ланка… дуреха чокнутая… Бедная, бедная моя девочка… Ночь Женя долго и упорно смотрела в темный потолок и, наконец, задумчиво произнесла:

— Самое глупое то, что ничего уже изменить нельзя… Максим спит и ничего не знает. Си-ро-та…

— Никакого детдома не будет, — тверд сказал Алексей. — Максима возьмем себе. Я же говорил — он мне всегда нравился… И знаешь, ведь он даже на меня похож!

Они сели у кровати, рассматривая заново чужого ребенка, который только что стал своим…

Оформить все бумаги по усыновлению оказалось нелегко — разные комиссии, акты проверки жилищных и материальных условий, установление юридического и фактического сиротства Максима Кончухина заняли несколько месяцев. Уезжая в конце августа, Алексей еще не знал результата и только к ноябрю получил от Евгении телеграмму: «Поздравляю сыном Максимом».

3

Это было их последнее семейное торжество. Всякий раз, встречая на каникулы мужа, Евгения чувствовала себя невероятно счастливой и могла бы поклясться перед самым придирчивым судом, что благодарит судьбу за каждый день, проведенный вместе, что готова ждать и терпеть не ропща и смакуя час за часом разлуку, неизменно завершавшуюся встречей.

А проводив Алексея и вернувшись в опустевший дом, она тут же начинала злиться, будто собственноручно передала мужа другой женщине. Каково же, действительно, превращаться из единственной возлюбленной в ненужную, не согретую, одинокую? К тому же теперь как скорбно ворчала Татьяна Ивановна — стала Евгения «многодетной одиночкой». Двухлетний малыш да еще такой нежный — большая забота. Правда, ходил уже Максим четыре месяца в военные ясли — и тьфу-тьфу! — пока без болячек. Может быть и правда там уход лучше? Иногда вечерами, забрав детей (Вику из школы, Макса — из ясель) Женя чувствовала себя матерью-героиней, парламентером дружбы и интернационального братства. Она быстренько кормила детей на кухне, таких разных и симпатичных, так забавно не понимавших всей сложности своего родства, заводящих ссору из-за надкушенного яблока, игрушки или котлеты. Максим вообще был совсем не капризным, очень ласковым — лез обниматься с поцелуями (небось, Света научила) и совсем спокойно стал называть Женю мамой. Будто так оно всегда и было. Она иногда приглядывалась к нему со стороны, примеривалась — что если бы действительно это был ее ребенок? Бронзовый, с огромными черными глазами под загнутыми размашистыми ресницами и вечно взлохмаченными тугими кудельками — просто игрушка! Чем больше примерялась Евгения к такому материнству, тем абсурднее становились вообще различия «чужой» и «мой». Мой, только мой! А чье же еще это крохотное тельце, восседающее в мыльной пене, эти ручки, прячущие притаившееся и тут же с хохотом выскакивающее лицо: «Ку-ку!» А фигурка — прелесть — совсем мужская — широкие плечи и узенькая, с ямочками загорелая попка.

Все, знавшие о поступке Евгении, старались ей помогать — и в яслях за Максимом был особый уход, и в «детском питании» припрятывались под прилавок югославские кашки, и в училище Евгению всегда кто-нибудь подменял, если надо было ей посидеть с заболевшим ребенком.

Дед с бабой, поначалу принявшие в штыки решение молодых «усыновить приблудного негра», мало-помалу, привязались к малышу. Глядишь — и сидит дед с Максом, перед сном ему книжки читает, а Татьяна Ивановна со слезой сообщает дочери:

— Мне кажется, Женя, Максику лучше дома посидеть. У него лобик горячий и кашей плевался. Знаешь, что сказал? «Баба! Дасть!» Я думаю «гадость»…

В общем, делили родители Женькины заботы, но вот одиночество разделить не могли.

А бывали дни, вернее, вечера, особенно праздничные и воскресные, когда она чувствовала себя одинокой и обиженной. Завидовала всем мужним женам, злилась на Алексея, срывала раздражительность на детях и в душе кляла себя за взваленную вгорячах ответственность за чужого ребенка.

Алексей был так далеко, что порой Евгения задумывалась, да есть ли он вообще? То всплакнула над обнаруженным в стенном шкафу его рабочим свитером, заляпанным цементом, то в сердцах в порыве одинокой нервной уборки, собрала в кучу и выкинула письма и телеграммы, а потом злилась на себя целую неделю. А в один прекрасный день зыбкая конструкция Женькиного счастья-несчастья развалилась под натиском сговорившихся и выступивших единым фронтом абсолютно разных обстоятельств.

Почему-то совпали эти события — день рождения Вики, для которого Женя напекла печенья и пирогов, чтобы отправить гостинцы в младшую школьную группу и сюрприз, приготовленный для нее лаборанткой кафедры иностранного языка Валечкой. Валя очень интересовалась искусством, обращая внимание сослуживцев на интересные публикации. В этот раз сюрпризно улыбаясь, Валя выложила перед Евгенией 2-й номер журнала «Эстрада и цирк», на обложке которой был изображен известный всему городу джигит Алексей в обнимку с длинноногой смуглянкой. Оба они — стройный молодец в белой черкеске без папахи, но с довольно габаритным кинжалом на боку и девица, изображающая только что умыкнутую горянку-невесту, стояли на крупе украшенной праздничной сбруей лошади и выглядели необычайно счастливыми. Невеста даже опустила огромные наклеенные ресницы, а глаза джигита, подхватившего свою драгоценную ношу, смотрели дерзко и весело, мимо объектива, по-видимому, в счастливую даль новой семейной жизни.

Понимая, конечно, Евгения, что это игра, представление и что, возможно, манежная «невеста» чья-то прочная жена, а Леша, летя в туманном свете прожекторов думает как раз о ней, о Жене. Но ощущение было такое, будто получила