Александр Шуваев - Книга Предтеч Страница 11

Ритусину книгу с этим Манновским кошмаром я одолел за какой-нибудь час. Стремительно заболел (в психическом плане) и часа полтора был между жизнью и смертью. Или, говоря Джиованьолиевски-Чеховским штилем, - в нервической горячке. Ничего более страшного и, в то же время, более узнаваемого я никогда не читал. Особенно сильное, возможно - по молодости, впечатление произвел разговор с Самаилом - или Сэмиэлем. Вот так вот и скажи, что реальнее - галлюцинация или реальность... Только, ради бога, не говорите мне, что реально то, что видит большинство; тысячи людей видели падающие яблоки, но один только Ньютон увидел в этом падении беспощадную реальность Всемирного Тяготения. С одной стороны, - одержимый Самаилом мозг - это мозг с измененной конструкцией, но с другой - это мозг, очень по-своему интерпретирующий реальность, и, может быть, она страшна, непонятна и гибельна только потому, что непривычна человеку... А иначе бы он привык. Медленно действующий яд, Самаил, делает человека чем-то другим, и при этом не во всех аспектах меньшим. А вот концепция Ада в этом разговоре хоть и впечатляет, но лично мне не понравилась; нижний круг Ада требует ясного понимания и всей остроты ощущения неизбывного кошмара среди неизбывного кошмара. Самаил разрушает мозг и, как это ни жаль, Путь Яда совершенно для меня неприемлем. Но при этом, исходя из того, что концепция Разнообразия для меня - абсолютна, хотелось бы все-таки найти своего Вергилия и пройти все круги в том числе и Ада, чтобы потом вернуться, и Самаил не будет в числе моих провожатых. Цель существования для меня - состоит в том, чтобы пройти Ад, Чистилище и Рай, успокоившись напоследок в Шамбале. Но главное для меня, что еще выше Разнообразия - это подарить Разнообразие людям.

Рай... О чем я буду говорить с Мушкой, даже если Тот Самый будет тащить нас друг к другу со всей своей страшной силой? Я до поту боюсь, что она никогда в жизни не поймет меня, и это не хвастовство, потому что я тоже никогда в жизни не пойму ни чего она хочет, ни о чем она думает. Тот Самый инструктор может оказаться поумнее меня, - хотя бы в силу своей опытности, и следующий его воле может оказаться глубже погруженным в настоящую жизнь. Сегодня мы-таки гуляли вместе, обсуждали ближних и ни о чем не думали. Угуляли довольно далеко, и погода стояла такая, что я, откровенно говоря, не знаю, на что больше обращал внимания - на Мушку или на окружающее нас потрясающее великолепие. Каждому - свое, но я - бо-ольшой любитель таких вот последних теплых дней в году. Тихо, тепло, и холод только намеком таится в тени домов и под кустами. Небо такого сильного глубоко-синего цвета, который больше никогда и не увидишь. Вот, пришло в голову слово "царственный", и лучше не скажешь, - по этому царственно-синему фону с неописуемой четкостью, с выписанными до тонкости краешками ветки деревьев, горящие под солнцем золотым, красным, лиловым пламенем листьев. Мы забрели в чуть заброшенный парк, как раз такой, в котором некому с идиотским усердием выметать палую листву, и она тихо укладывается в рыхлый, яркий и в то же время благородно-сдержанных тонов ковер под нашими ногами, чуть-чуть перелетает, отправляясь друг к другу в гости, и пахнет... Пахнет, навевая знакомые всем но непередаваемые чувства грустной и светлой чистоты. Те листья, что упали уже несколько дней тому назад, уже сморщились, высохли, приобрели коричневатый оттенок, у них есть свое дело - перелетать с места на место под почти незаметным ветром и тихо шуршать. Ничто на свете не шуршит так, как сухой лист под ветром; мне иногда кажется, что любой, даже самый нервный человек успокоится, расслабится и даже немножко выздоровеет, если хотя бы полчаса послушает шорох палой листвы. В небе медленно-медленно, словно парусники в океане - между материками, тянулись одинокие паутинки. И - как последний, мастерский, завершающий всю потрясающую картину этого дня мазок - белый штрих самолетного следа в синем небе глубоком и плотном. Мы шли, ни о чем не думая ничего не говоря, никуда не торопясь среди подоблетевших уже, но все равно пламенеющих кленов. Ивы сыпали в холодную воду неработающего фонтана узкие лодочки своих листьев, причем доставалось и нам; можно часами с идиотским глубокомыслием следить, как они штопором скользят к земле да еще и бешено вращаются при этом вокруг собственной оси. А меж тем по плитам, по швам между плитами - сухой шорох листьев с едва уловимым намеком на дребезжанье. Весна - смутное, обманчивое обещание полета и какого-то совершенно неопределенного счастья. Осень напоминание о неизбежном конце, и это другой, помимо неземной красоты, лик рыцаря в густосинем плаще и пламенеющих златочеканных доспехах Ангела Осени. И лик этот невозможно скрыть за ласковой улыбкой, с которой он стоит над землей вот в такие дни, потому что доброта добротой, но долг - долгом. Потому что кажется мне, что Ангел Поздней Осени - младший брат Ангела Смерти. Он добр и ни в чем не виноват, просто должен же быть кто-то, кто закрывает двери и прекращает пиры... Мы взялись за руки, сплели пальцы с пальцами. Это - необыкновенное ощущение, когда кто-то вдруг доверил тебе свои тонкие-тонкие пальцы. Всегда нужно идти средним путем, но тут, - честное слово! - я послушался сердца, когда мы взялись за руки и, незаметно уравняв шаги, одной лодкой заскользили, поплыли невесомо над огнем и шелестом под нашими ногами: осторожно, как вор я приблизил лицо к ее волосам под беретом и втянул украдкой воздух. Волосы ее пахли холодом и ясной осенней горечью.

Будь сейчас весна, уж она расстаралась бы, уж добавила бы своей мути, своего смятения к тому, что уже есть у меня. А в этот день, день напоминания о последнем прощении, все было наоборот. Он противопоставил земной тяге свои крылья из света червонного золота, чтобы помочь нам, грешным достичь высот его холодноватого покоя, мечты с оттенком ледяного блеска, горней его отрешенности. Наверное, - именно так должен оканчивать свой земной срок человек после долгой, трудной, яркой и интересной жизни если бы уверен был в новом своем рождении. После натиска, кипения соков и буйства, после всех ярких красок и пестроты остаются три-четыре, но и они прекрасны в тщательной своей подобранности, а еще - пронзительная ясность, такое ощущение истины, которое уже отрицает жизнь. И покой. Не знаю, откуда берутся эти мысли, если я знаю, что смерть для людей - это совсем другое, черный овраг, на краю которого они упираются изо всех своих сил, теряя достоинство и становясь хуже, чем когда бы то ни было в жизни. По-моему, - и в этом я не согласен с индусами, потому что любое перевоплощение все-таки неизмеримо лучше Черного Оврага. Чем плохо быть паучком на тонкой паутинке, подобно космонавту преодолевающим безмерное пространство самого настоящего неба? Хищной рыбой, что смутно грезит, неподвижно стоя в темной воде и едва заметно шевелит плавниками? Коброй, в великолепной ярости раздувающей капюшон? Даже муравьем, чтобы чувствовать себя и быть частью невероятно сложного, непостижимого Сверх. И глупы те, кто пугает человека "муравьиностью": быть муравьем вовсе даже и не ужасно с точки зрения муравья. Но перевоплощения нет. Или, по крайней мере, оно не имеет смысла для каждой конкретной души. И отсюда вся мерзость смерти, хотя весь ужас ее, если вдуматься, в предельной простоте. Простоте и однозначной определенности. Но тут я (очень вовремя) глянул на Мушку и все безнадежно-четкие линии моей логики спутало в один веселый и пестрый клубок. Она говорила какие-то глупости, и это приводило меня в немотивированный восторг... Я прочитал описание этого дня и пришел к выводу, что оно вовсе не отражает действительности, можно подумать даже, что это описание преднамеренного и счастливого свидания, а ничего подобного не было и в помине: нас просто-напросто возили за город на какие-то совершенно нелепые работы по строительству тепличного комбината (часа полтора в общей сложности рыли рыхлую землю, причем никто толком не знал, откуда - куда ее бросать) а потом, поскольку нам было по пути, мы с ней вместе добирались от автобуса домой. Я описал свои чувства, а сам не знаю даже, какого цвета у нее глаза, потому что боюсь прямо в них посмотреть. Я понятия не имею, что в этот день чувствовала она, и нахожусь в тихой, позорной, от "от праха земнаго идуща" панике, - а не показался ли я ей недоноском? Глубокоуважаемым шкафом и глубокомысленным ослом? Ведь ничего существенного между нами так и не сказано, и все это - одни мои мечтания. Наверное, мне не жить, потому что нельзя, невозможно теоретически жить в таком вот раздвоении; что и говорить, даже ПРОСТО прогулка и ничего не значащий треп с Мушкой доставляет вышеуказанное немотивированное наслаждение. Такое вот времяпрепровождение ласкает все, что есть во мне от Того Самого. Но, наряду с любым наслаждением такого рода, во мне неусыпно бодрствует это самое: "Зачем?" И это наряду с моим глубоким убеждением, о принципиальной ущербности анализа, если оставить его в качестве единственного метода... А Великая Свинья, выходит, и вовсе третий обитатель моей души, а точнее - третья неотъемлемая ее часть? Почему третья? Потому что сегодня я даже и помимо своего "Зачем?" не испытывал к Мушке вожделения. Это кажется вовсе противоестественным, но я вовсе не уверен, что она не посетит меня в ближайшем сне голой, оч-чень непосредственной и позволяющей проделать с собой все, что пожелает моя Великая Свинья. Нет выхода, все это каким-то образом нужно сплавить между собой воедино, тем более что я уверен, - сила наша и всяческая способность преодолевать - именно от Великой Свиньи. Хорошо говорить, а на самом деле все это кажется порой таким унизительным... Воистину, братие, в воздухе разных времен года разлиты разных времен года разлиты разные же наркотики: много осеннего воздуха успокаивает, делает тихим и дарит крепкий, глубокий сон без прорывающегося в него Света, как от длинного, переполненного солнцем и движением летнего дня. А самый страшный и самый черный яд разлит апрелем, хотя я люблю и апрель, и его яд.