Александр Громов - Мягкая посадка Страница 14

Трогаясь с места, я сделал знак недоумку отстать, и он сразу отстал — должно быть, поехал выяснять, почему остался один и что это такое странное приключилось с родимой стаей. Дурак. Весьма вероятно, что его за неимением других громоотводов тут же и убьют, причем не сразу, а с растяжкой удовольствия: стайные инстинкты — штука страшная, редко остающаяся втуне. Конечно, это уже не мое дело: дурак всегда был, есть и будет виноват сам в том, что он такой глупый, что бы там ни твердили генетики про папу и маму. Ничего похожего на угрызение совести я не чувствовал. Будь этот прыщ нормальным адаптантом, я бы его просто убил, задавил бы голыми руками, такая во мне сидела злость. Извини, дядя Коля, но я бы его убил. Правильно ты во мне усомнился, дядя Коля.

Я въехал в Южный туннель, насвистывая что-то бодренькое. Пятый час, а я все еще не дома! То есть, не у Дарьи, но это одно и то же. Я попытался вспомнить, какой сегодня день — кажется, с утра был вторник, если только я не напутал с летоисчислением. Это хорошо, что вторник, значит, вечер наш. Дарья — учительница. По вторникам, средам и пятницам она с девяти до обеда охмуряет гимназистов, а по понедельникам и четвергам во исполнение Программы Интеллектуализации преподает в вечерней школе для отпетых дубоцефалов, учит этих великовозрастных сидеть прямо, не сутулиться и выводить по линейке: «Мы не козлы — козлы не мы», — или что-то в этом роде. Когда-нибудь это должно плохо кончиться: насколько мне известно, спецкоманды в той школе нет и не предвидится. Конечно, хоть и не хочется об этом думать, мы можем надоесть друг другу значительно раньше, но, пока этого не случилось, я каждый день буду выходить из института, спеша по хрустящему снегу, и ни на что не захочу смотреть, и ничего не буду видеть. Кроме дороги, бегущей под капот, кроме вот этих специальных небьющихся, но тем не менее всегда битых ламп, мелькающих над головой в Южном туннеле, а в перспективе — лифта, двери и четырех стен, достаточно теплых. Кроме Дарьи, отражающейся в зеркале, и себя около. Честно говоря, она выглядит настолько же лучше меня, насколько я лучше того дебила с мотоциклом, и мне от этого бывает не по себе. Но, в конце концов, если она выбрала меня, значит я того стою, что бы я о себе ни думал. И я люблю, когда я около. Или над. Или…

Дальше мечтать стало некогда.

Все-таки я не успел — чересчур поздно уловил момент, когда лучи фар в брюхе туннеля начали дрожать и странно расплываться, а потом впереди вдруг вспыхнуло целое облако мельчайших радужных искр, какое бывает только от подсветки коллоидной взвеси. Отчаянно тормозя, я влетел в самую кашу, и радужное сияние сразу облепило машину со всех сторон. Мотор чихнул и простудился. Какие-то заскорузлые серые тени метнулись было навстречу, но сейчас же отпрянули в темноту, съежились и пропали. Будто растворились. И тотчас далеко, теперь уже очень далеко впереди дробно и внятно затопотали чьи-то спешащие ноги. Я оглянулся — так и есть: в туннель медленно, с низким тектоническим гулом вкатывался приземистый и широкий, как камбала, полицейский броневик. Вовремя.

Иногда приятно сознавать, что в полиции работает отнюдь не банда идиотов, по крайней мере броневик в кашу не полез, а, включив слепящий прожектор, замер в безопасном отдалении от радужного облака, и из его распахнувшейся утробы четко, по двое, посыпались люди в уродливых бронекомбинезонах. Четверо, натягивая на ходу пулестойкие «морды», пробежали мимо, не обратив на меня никакого внимания, и скрылись впереди в черноте. Пятый остановился и побарабанил мне в дверцу:

— Выходите.

Я бы и без него вышел: коль скоро опасность миновала, торчать в машине не было никакого смысла. Моего «марлина» уже цепляли тросом к броневику. Коллоид — штука сильная. На несколько часов машину можно было считать мертвой, да и потом первые пять-десять километров двигатель будет сбоить, приходя в себя, астматически задыхаться и временами трястись, как припадочный.

— Ваша машина? — спросил полицейский.

— Моя.

— Значит, ваша… А что вы в ней делаете?

Рано я полицию похвалил.

— Сижу, — сердито сказал я. — То есть, сидел.

— Документы есть?

Впереди послышались приглушенные голоса, потом что-то лязгнуло, чмокнуло, раздирающе затрещало и донесся гулкий удар металла по пластику — там что-то ломали.

— Эй! — крикнул в черноту мой полицейский. — Что такое?

— Еще машина! — крикнули оттуда. — Крепко ее, сволочи… Тут один убитый и еще, кажется, женщина. Сейчас вытащим.

— Жива?

— Хватил… Носилки есть?

Появились носилки. Я не стал смотреть. Когда говорят: «Кажется, женщина», — то смотреть уже действительно не на что. Оба тела унесли куда-то за броневик — очевидно, позади был еще автомобиль. Броневик заурчал, медленно пополз назад, и трос натянулся.

— Куда ее? — спросил я полицейского.

— Машину-то? Отбуксируем в участок, — он назвал адрес, — завтра получите.

— А может быть, вы ее отбуксируете в… — я тоже назвал адрес.

Полицейский смерил меня взглядом с головы до ног.

— Еще чего…

— Я заплачу, — посулил я.

— Еще чего, — сказал он. — Ты что, не видишь, что творится? Слепой? Тебя вот, если хочешь, подбросим, коли недалеко. Хочешь?

— Хочу, — сказал я.

— Зверье… — меня он словно не слышал и взгляд имел невидящий. — Сволочи поганые, чем дальше, тем хуже. Да что же это у нас делается, а?..

Я даже не вошел к Дарье. Я ввалился. Должно быть, примерно так же во все исторические эпохи вваливались после вылазки в свое логово человеческие самцы всех пород и достоинств, от насупленных троглодитов, выплевывающих на ходу из пасти чужую шерсть и влачащих по полу пещеры окровавленную дубину, до какого-нибудь завалящего, завшивевшего в Палестине средневекового барона, громыхающего иззубренным эскалибуром по осклизлым ступеням родимого донжона, — впрочем, и много позже процесс вваливания в логово не претерпел существенных изменений. Так что ввалился я по всем правилам, притом чувствуя себя кем-то вроде победителя. Почему бы нет? Времена меняются, и не я в этом виноват. Если в наше, извините, время и в нашем, еще раз извините, континууме человек вообще что-нибудь чувствует, он уже должен чувствовать себя победителем. Потому что живой. И, сообразно исторической традиции, он вправе последовательно требовать вина, мяса и женщин. Первого и второго — побольше, а женщину можно одну, но такую, как Дарья.

В ванной горел свет и шумела вода — Дарья была дома. Из боковой комнаты сдержанно гавкнули и застучали лапами по паркету — надо полагать, там маялся взаперти гладкий лощеный доберман Зулус и, судя по отсутствию подкроватного шороха, там же пребывал морской свин Пашка, нахальнейшая тварь из всех грызунов его весовой категории. Я торопливо скинул куртку, сковырнул, наступая себе на пятки, с ног ботинки и заспешил прямиком к бару. Пусть даже никакой я не победитель, куда там, пусть все мои сегодняшние телодвижения, нужные и ненужные, выглядели достаточно убого и даже шкурно, а вовсе не героически, — но на прогрев суставов я себе заслужил, и все тут. Дарья, конечно, тоже, с ее профессией данаиды я бы вообще удавился по собственному желанию, но выпить с ней вдвоем мы еще успеем, у нас впереди не только вся ночь, но и весь вечер, исключая, конечно, время на выгул добермана…