Александр Громов - Мягкая посадка Страница 15

В ванной горел свет и шумела вода — Дарья была дома. Из боковой комнаты сдержанно гавкнули и застучали лапами по паркету — надо полагать, там маялся взаперти гладкий лощеный доберман Зулус и, судя по отсутствию подкроватного шороха, там же пребывал морской свин Пашка, нахальнейшая тварь из всех грызунов его весовой категории. Я торопливо скинул куртку, сковырнул, наступая себе на пятки, с ног ботинки и заспешил прямиком к бару. Пусть даже никакой я не победитель, куда там, пусть все мои сегодняшние телодвижения, нужные и ненужные, выглядели достаточно убого и даже шкурно, а вовсе не героически, — но на прогрев суставов я себе заслужил, и все тут. Дарья, конечно, тоже, с ее профессией данаиды я бы вообще удавился по собственному желанию, но выпить с ней вдвоем мы еще успеем, у нас впереди не только вся ночь, но и весь вечер, исключая, конечно, время на выгул добермана…

Настоящего коньяку не оказалось. Настоящий мы выпили вчера. Водки тоже не было. Было какое-то подозрительное бренди какого-то не менее подозрительного Усть-Кишского изготовления, судя по надписи мелкими буковками на этикетке. Стаканчики Дарья куда-то задвинула. Я нашел фужер под шампанское и налил себе до половины в намерении интеллигентно выцедить, но поперхнулся и заглотнул разом, как удав. Меня прожгло. Энное время я стоял без дыхания, вроде персонажа Эдгара По, и дико сканировал пространство вращающимся взглядом, в желудке бушевали Этны с Толбачиками и плавились минералы, гортань варилась заживо, а в пищеводе рвались мелкие петарды. И ко всему было невыносимо гадко. Дверь в ванной звучно хлопнула задвижкой. Образовалась щелка, вся в свету и ошалелом метании водяного пара.

— Самойло, ты? — крикнула Дарья. — Опять булькаешь?

Я перевел дыхание. Если в Усть-Кише спирт для этого бренди не делают из местных энцефалитных клещей на креозоте, тогда я не знаю, из чего его делают. Ладно, бывает хуже.

— Ничего, тут нам с тобой еще хватит, — сказал я, вытирая слезы. — Спинку потереть? Имей в виду, считаю до трех, потом раздумаю. Раз, два… два с половиной…

— Потереть. Эй, где ты там?

— Бегу! — я кинул на диван пиджак, содрал с себя свитер и очутился в ванной. Там было жарко, влажно и дышалось, как в коллоиде. — Вот я уже и добежал… Что тут нужно потереть? О-о! — отшатнулся я и закрылся рукой. — Не показывайте мне этого, я сейчас сойду с ума…

— Болтун! — сказала Дарья. — Э, ты что делаешь?

— Рубашку снимаю, — объяснил я. — Жарко.

— Не вздумай ко мне забраться, — предупредила она. — Я тебя позвала работать, вот ты и работай…

— Я и не собирался, — соврал я, беря и намыливая губку. — А ну-ка вот так… Привстань. Так хорошо?

— Алкоголик, — сказала Дарья. — Пришел, дышит тут какой-то отравой… И каждый день пьет, да еще слабую женщину в пьянство втягивает. Другой бы на его месте давным-давно стал доктором, а этому хоть кол на голове теши…

— А зачем? — спросил я, работая губкой. — Мне и кандидата за глаза хватит, а остальное у меня уже есть. — Тут я приналег на губку, и остальное застонало, выгибая спину. — Не нужно засорять собой науку, это антиэкологично…

Я развил эту мысль. В конце концов, сила науки заключается отнюдь не в том, какое иерархическое место занимает в ней некий доцент, говорил я Дарье, вновь намыливая губку. Если угодно, сила науки в том, чтобы каждый имеющий к ней касательство делал именно то, к чему он на данный отрезок времени наиболее приспособлен, а вышеупомянутый доцент именно этим изо дня в день и занимается как проклятый… Да, конечно, если бы лет десять назад ему сказали, чем все кончится, он бы крайне удивился, поскольку был в те годы бодр, настырен, самолюбив и непомерно глуп, не представляя ни себя без науки, ни даже, совсем уж смешно сказать, науки без себя. Так что в глазах того сопляка, ворковал я, с наслаждением водя губкой по восхитительной упругой спине, — да, в глазах того целеустремленного глупого сопляка вышеприведенное суждение имело бы некоторый вес, и даже, можно сказать с уверенностью, очень большой вес в силу обозначенных только что причин… Да. Что я хотел сказать?.. Пожалуй, теперь некий доцент, заменивший благополучно вымершего кайнозойского сопляка, считает, что занимает более честную позицию, нежели какой-нибудь бездарный выползень, каких на государственных грантах пруд пруди, какой-нибудь от науки прихлебатель профессор Антилопов-Гнусов… И потом, ты что, экран не смотришь? Теперь самые достойные профессии — энергетик и учитель, разве нет?

— Ты у нас, кажется, и то и другое, — ехидно произнесла Дарья.

— Ну, какой я учитель… Я дрессировщик.

— Резонно, — сказала Дарья. — Кстати, о приспособленности. Я правильно поняла: по твоим словам получается, что ты, очевидно, более всего приспособлен для того, чтобы лупить своих дубоцефалов по мордам?

Я не нашел, что ответить. Как хотите, а говорить в такой обстановке на серьезные темы я не могу, хоть застрелите. А если кто-нибудь сможет, я готов встретиться с этим несчастным и выразить ему свои соболезнования.

— Врешь ты все, — сказала Дарья. — Ты же просто боишься, боишься каждый день, дрожишь как заяц, потому и лакаешь коньяк. И болтаешь тоже поэтому. И я тоже боюсь и тоже пью, а главное, никому не известно, чем все это кончится, это-то и есть самое страшное. Пусть будет еще хуже, только чтобы мы об этом знали… Скажи вот лучше: ты сегодня нормально сюда добрался? Или опять через пень-коллоид?

— Без проблем, — уверенно сказал я. — Как всегда. А что?

— Врешь ты, как всегда… Эй, ты там по третьему разу пошел, что ли? Спину домыл?

— Домыл, — сознался я. — А дальше?

— А дальше ты меня мыть не будешь, — сказала Дарья. — Дальше ты пойдешь и сделаешь нам кофе с коньяком, если еще не разучился это делать, а я посмотрю, разучился или не разучился…

— Ясно, — вздохнул я. — Ты скоро?

— Скоро, скоро. — Она сделала мне ручкой — иди, мол, иди, не маячь… И я пошел.

Варить кофе я, конечно, не стал, это было бы и неумно, и преждевременно. Дарья способна пролежать в ванне не один час, особенно когда я дома. Она любит помучить. А после ванны она еще может лечь под лампу загорать, тогда уж к ней и вовсе не подходи, не затеняй. Кто как, а я не согласен. И никогда не был согласен. Нет, я, конечно, понимаю: поваляться на диване, созерцательно глядя в потолок, отловить и выстроить в каре разбегающиеся мысли — но загорать! Лежать тюленем и думать только о том, как бы не облупиться, — это занятие, по-моему, второе по идиотизму после собирания марок. Так что я не пошел варить кофе, проигнорировав заодно задверный скулеж добермана, а пошел в комнату и включил экран.