Рэй Брэдбери - Из праха восставшие Страница 15

— Проклятье!

— Я мчалась на санях в декабрьскую полночь, когда падал снег, из розовых лошадиных ноздрей вылетали белые клубы пара, а нам шестерым, молодым и веселым, было тепло под грудой мехов, и мы хотели, искали и находили…

— Перестань сейчас же! — сказал старик.

— Браво! — воскликнули кузены.

— …И я вселялась без спроса в сказочно великолепный дворец — тело прекраснейшей в мире женщины…

Пращур потрясенно молчал.

Ибо теперь на него словно сыпался легкий, завораживающий снег. Он ощутил прикосновение цветов к своему лбу, дуновение июльского утреннего ветерка в своих ушах, по его телу текли струи тепла, на древней, иссохшей грудной клетке наливались груди, где-то внизу, под ложечкой, вспыхнуло и стало разгораться жаркое пламя. По мере того как Сеси говорила, его губы увлажнились, чуть припухли и окрасились, — и он знал поэзию, и знал, что может рассыпать ее нескончаемым алмазным дождем, — серые от тысячелетней могильной пыли пальцы зашевелились у него на коленях и стали нежно-розовыми, как яблоневый цвет. Старик взглянул на них, пораженно замер, а затем крепко, до боли, сжал кулаки.

— Нет! Отдай мои руки! Очисти мой рот!

— Хватит, — сказал внутри него голос Филипа.

— Мы попусту тратим время, — сказал Питер.

— Давайте-ка познакомимся с этой юной дамой, — предложил Джек.

— Давно пора! — дружно поддержали его Филип, Питер и Вильям; невидимые веревочки вздернули старика на ноги.

— Отпустите меня! — крикнул он и отчаянно сомкнул свои глаза, свой череп, невероятный каземат, грозивший раздавить четверку кузенов. — Ну! Прекратите!

— На помощь! — Кузены заметались в кромешной мгле. — Свет, дайте свет! Сеси?

— Сейчас, — сказала Сеси.

Старик почувствовал, что невидимые руки щиплют его и дергают, щекочут за ушами и под мышками. Его легкие наполнились пухом, в носу засвербило от сажи, ему неудержимо хотелось чихнуть.

— Билл, бери его левую ногу, двигай! Питер — правую, шагай! Филип — правую руку. Джек — левую. Начали!

— Поживее! Давай!

Нильский Пращур шагнул.

Но не к прелестной девушке, а в противоположную сторону, и почти что рухнул на пол.

— Да ты что? — крикнул греческий хор. — Она же там! Направьте его, кто-нибудь! Кто при его ногах? Билл? Питер?

Прадед распахнул дверь купе, вывалился в коридор и совсем уже хотел броситься в пролетающие мимо подсолнухи, когда мерзкий хор, напиханный ему в рот, возгласил:

— Замри!

И он послушно, как ребенок, замер.

А потом, помимо своей воли, встал на ноги, вернулся в купе и упал девушке на руки, потому что поезд влетел на очередной поворот.

— Извините! — воскликнул он, поспешно вскакивая.

— Извиняю, — улыбнулась девушка.

— Вы только не подумайте, я ничего такого! — прадед горестно плюхнулся на сиденье напротив нее. — Ч-черт! Тараканы завелись на чердаке!

Чтобы лучше слышать разговор, кузены прочистили его уши.

— Учтите, — прошипел он внутренним голосом, — что это вы там резвитесь как жеребчики, а я, Тутанхамон, ушел в гробницу, на покой, когда вас всех еще и в проекте не было.

— Но… — Камерный квартет лихо крутил его глазами. — Мы сделаем тебя молодым!

Они подожгли запал в его животе, взорвали бомбу в груди.

— Нет!

Прадед дернул веревку, под ногами кузенов разверзлась черная пасть люка, и они полетели вверх тормашками в бесконечный лабиринт воспоминаний, сутолоку объемных форм, ничуть не менее живых и блистательных, чем девушка напротив. Падение длилось и длилось.

— Поберегись!

— Я заблудился!

— Питер?

— Я где-то в Висконсине. Как я сюда попал?

— А я плыву по Гудзону на пароходе. Вильям?

— Я в Лондоне, — откликнулся далекий голос Вильяма. — Боже! Судя по газетам, двадцать первое августа одна тысяча восьмисотого года!

— Сеси?! Это твоя работа!

— Нет, моя! — прогремел со всех сторон голос Пращура. — Вы все еще у меня в ушах, но живете в кусках моего прошлого. Поберегите свои нежные головки!

— Постой, постой, — вмешался Вильям, — это что тут такое? Гранд-каньон или твой гипофиз?

— Гранд-каньон. Тыща девятьсот двадцать первый.

— Девушка, и какая! — воскликнул Питер. — Вот здесь, в двух шагах!

И действительно, эта девушка была прекрасна, как весна, растопившая снега двести лет назад. Прадед не помнил ее имени, да в общем никогда его и не знал. Случайная встречная с букетиком земляники в руке.

Питер попытался схватить изумительное видение за руку.

— Прочь! — крикнул Пращур, но лицо девушки уже взорвалось миллионом искр и растворилось в полуденном воздухе.

— Вот же черт, — пробормотал Питер.

А его братцы уже шарили по углам, взламывали двери, распахивали ставни.

— Боже! — кричали они. — Вы только посмотрите!

Ибо здесь прадедовы воспоминания лежали аккуратно, как сардины в банке, в миллионы рядов и миллионы слоев, систематизированные по дням, минутам и секундам. Вот девушка расчесывает свои длинные черные волосы. А вот другая, блондинка, здесь она бежит, а здесь — спит. И все замурованы в соты цвета их нежных щек. Ослепительные улыбки. Их можно выбирать, разглядывать, отсылать прочь, призывать назад. Крикни: «Италия, 1797!» — и они затанцуют в прохладных беседках или поплывут по искрящимся волнам.

— Дедушка, а бабушка, она о них знает?

— Ой, а тут ведь еще!

— Тысячи и тысячи!

— Вот! — Прадед сдернул покров с новой пачки воспоминаний.

В лабиринт вступили тысячи женщин.

— Браво, дедушка!

Он чувствовал, как по всей его голове, от уха до уха, четверка кузенов обшаривает города, переулки, комнаты.

А затем Джек поймал за руку одну особо понравившуюся ему девушку, благо рядом никого не было.

— Попалась?

— Идиот, — прошептала девушка. И обернулась. В одно мгновение ее прекрасная плоть ссохлась, выгорела. Подбородок заострился, щеки ввалились, глаза глубоко запали.

— Бабушка, это ты?

— Четыре тысячи лет назад, — проворковала Пра-пра-пра…

— Сеси! — взъярился Пращур. — Запихни этого недоумка в собаку, в осину — куда угодно, лишь бы прочь из моей долбаной башки!

— Брысь отсюда! — приказала Сеси.

Джек пробкой вылетел наружу.

И тут же оказался в голове воробья, отдыхавшего на телеграфном проводе.

Иссохшая бабушка так и стояла в полумраке, но затем дедушкин внутренний взгляд снова одел ее в прежнюю плоть, вернул краски ее глазам и щекам. Убедившись, что теперь с бабушкой все в порядке, дедушка спровадил ее в один из садов древней — нет, юной — Александрии.