Наталья Соколова - Фантастика-1965. Выпуск 3 Страница 15

И створки белых с золотом дверей закрылись.

Предостережение. Да. И довольно внятное. Что ж, пусть будет предостережение.

В маленькой прихожей ждал уже новый адъютант, очень напоминавший прежнего, тоже рослый, красивый и с нагловато-почтительными манерами. Интересно, куда они девают адъютантов, вышедших из употребления, пришедших в негодность?

Узким коридором адъютант вывел Человека не в большой зал с зеркальными простенками, а в какую-то совсем другую комнату. На полукруглом диване с неподходяще веселыми букетиками цветов сидя дремал президент академии. Он вскочил с места.

– Ты? Наконец-то. Я уж думал… Меня иногда вызывают, чтобы поставить в известность… Ну, неважно, пустяки. - Адъютант стоял как столб. - Разговор был интересный? Перспективный? Это деятель большого масштаба, он и в технике видит дальше нас с тобой. Его могучая воля, колоссальный организаторский талант.

Адъютанта позвали, он куда-то отлучился.

– Ну, о чем?…

– О лурдите.

– Хм. Ясно.

– А мне ни черта не ясно.

Вернулся адъютант и повел их вниз в вестибюль. Там стоял, привалившись к стене, Ученик и беседовал со старым гардеробщиком о смысле жизни и ценах на бекон. Президент, фыркая и отдуваясь, влез в тяжелую шубу с бобровым воротником. Открылась массивная дверь и гулко за ними захлопнулась. Они пошли к своим машинам по двору, вымощенному крупными плитами, огороженному со всех сторон глухими стенами.

– О твоем брате ничего утешительного, - сказал на ходу Человек Ученику. - Не захотел и слушать.

– Ты что, старик, не знаешь? - охнул президент. - Крепость на Проклятых островах взорвана, заключенные бежали - видимо, их ждал корабль. И взрыв, как предполагают, произведен лурдитом.

Ученик подтвердил: - Есть в сегодняшних вечерних газетах. Обо всем - кроме лурдита, конечно.

Так вот в чем дело…

Человек сел в машину вместе с Учеником. Он вдруг почувствовал ужасающую свинцовую усталость. Света не зажигали.

Впереди ехал роскошный автомобиль президента, в котором мурлыкала музыка.

– Драть бы тебя, - сказал Человек разбитым голосом. - Драть крапивой.

В зеркальце мелькали разноцветные огни порта, подернутые туманом.

Ученик сидел, подтянув колени почти к самому подбородку, обхватив их длинными руками. Он сказал, едва двигая губами, чуть слышно: - Победителей не судят.

– Да? - Человек устало покачал головой. - Ничего еще не кончено. Вот начнут копаться с этим лурдитом…

Машина как раз заворачивала за угол, и, наверное, поэтому плечо Ученика мягко дотронулось до плеча учителя, до его пустого рукава.

– Не беспокойтесь, как только вам будет угрожать…

– Идиот! Все вы идиоты проклятые! - закричал Человек. - Разве я об этом? Разве дело… Тьфу! Дай же мне папиросу, наконец. Если я сейчас же не закурю…,

9. ПРИМЕНИТЕЛЬНО К ИЗГИБУ ПОДЛОСТИ

Город утопал в сирени. Этой весной шли теплые бурные дожди, рано начало пригревать солнце, почва стала тучной, рыхлой, обильной, благодатной, в ней легко прорывали свои ходы жирные черви, в ней хорошо, привольно разрастались корни, впитывая соки жизни. Старожилы не помнили, когда еще так богато, так пышно цвела сирень, белая, бледно-лиловая, точно промокашка из детской тетрадки, густо-фиолетовая, как пролитые чернила, красноватая, винная. На иных кустах совеем не было видно листьев. Когда шел дождь, в мутных городских потоках плыли отломанные большие ветки сирени, звездочки опавших цветов пятнали черные мокрые блестящие тротуары, скользкие булыжники мостовой. Когда низкое серое небо прояснялось, погода разгуливалась, купы кустов, кипы цветущей сирени вываливались наружу из всех дворов, садов, прорывались, продирались сквозь прутья, лохматились в лицо прохожим. Город кронах сиренью, этот запах глушил даже дух бензина и прогретого асфальта.

У Человека все эти дни было грустное настроение. В этом буйстве природы, в этом торжестве цветения ему чудилось что-то победоносное, ликующее и даже жестокое. Мертвые пусть спят, узники пусть томятся в каменных слепых одиночках - все равно все свершается в свой черед. Приходит весна. Дышит распаренная черная земля. Беспощадно, безжалостно цветет сирень.

В то утро Русалка пришла на работу в белом платье, с открытыми, чуть тронутыми розовым загаром тонкими руками и шеей.

“Быстро зарастают у них душевные раны”, - с горечью подумал Человек, который как раз садился в машину, чтобы уезжать.

И конечно, был не прав.

Просто жизнь продолжалась. Просто Русалке было двадцать три года. Просто белому платью надоело висеть на плечиках в шкафу, необходимо было поразмяться.

А шрамы от глубоких душевных ранений не зарастают очень долго, часто остаются навсегда. Но они не видны, даже если надеть платье без рукавов и с большим вырезом.

Русалка смотрела вслед уехавшей машине, заслонив глаза ладонью. Конечно, ей не могло прийти в голову, что она видит Человека последний раз в жизни. Если бы кто-нибудь ей такое сказал, она бы, наверное, рассмеялась.

– Куда это он так рано?

– В академию. На заседание.

Шофер, с веточкой сирени за кокардой фуражки, добродушно-глупый, услужливый, был в то утро доволен собой и погодой, весел, ему хотелось поговорить на какие-нибудь интересные темы.

– Газетку вчерашнюю читали? Женщина родила младенца с двумя головами. Куда же его теперь, в науку? Или населению будут показывать? И как считаете, он один, младенец, или их, с позволения сказать, двое? И опять насчет имени - одно давать? Или, скажем, два - через тире? И как насчет метрики…

Материал о двухголовом ребенке был напечатан на первой странице пухлого многокрасочного воскресного выпуска - крупно, жирно, с фотографиями. А где-то на восемнадцатой - последние сообщения из южных районов страны. На юге карательные отряды сжигали целые деревни. Всех подряд: женщин, детей, стариков. Распарывали активистам животы, засыпали туда горстями землю - ты хотел чужой земли, так на, получай, жри…

Избрание нового академика всегда происходило в Актовом зале - так было заведено с первого дня существования академии Наук и Искусств.

Здесь, в академии, царила Госпожа Традиция. Здесь были все те же неизменные стулья с тонкими гнутыми золочеными ножками, и обивка на них всегда была истершаяся, полинялая - ее старались менять возможно реже. Здесь были темные гобелены с неразборчивыми пасторальными сюжетами, темные, почти черные портреты в рост основателей академии - “первых шестнадцати”, темные, пятнистые, как будто шелушащиеся после тяжелой болезни старинные зеркала, в которые нельзя было смотреться, канделябры со свечами, которых не зажигали уже сто лет, но подле которых неизменно, незыблемо лежали щипцы для снятия нагара.