Наталья Баранова - Игры с судьбой. Книга вторая Страница 17

Усмехнуться б.

Если б в том, былом, довелось встретиться с самим собой нынешним — узнал бы? Да вот не факт. И не признал бы.

Только чуть сильнее сжались губы и заиграли желваки. Вспыхнул стальным клинком взгляд.

Сбросив на пол сияющий шелк, переоделся. Плотные брюки из черной ткани обтянули бедра. Высокие сапоги прильнули к голени. Поверх тонкого батиста рубашки накинута скупо мерцающая ткань куртки. Руки в карманы и — на выход.

— Куда намылился? — и вроде так же тускл голос воина, но нет, ловит чуткое ухо нотки окаянного озорства. Нотки с ничем не перепутанным оттенком бодрой радости.

— В город. Вернусь поздно.

— Зачем?

— Вот вернусь, и поговорим…..

Короткий кивок ответом. И вовсе уж неожиданное:

— Я с тобой!

— Не стоит.

— Что ж, прикажи мне остаться!

"Прикажи!" А на губах не улыбка — оскал. Прикажи такому, справься с ним. Так нет, не справиться! И хорошо это знает воин. Оттого и выбрал момент, когда можно напомнить.

Пожать плечами, не пререкаясь и не споря. Все равно сделает по-своему.

Стоило выйти на воздух — ветер бросил полные пригоршни ледяных мелких капель на кожу. Взбодрило. Ушла тоска.

Пальцы машинально ощупали камни, припрятанные у сердца.

Нырнув в поток спешащих фигур, он пошагал без определенной цели, стараясь затеряться в толпе.

Люди скользили по его лицу и фигуре равнодушными взглядам. Кто-то отставал, кто-то обгонял.

Ветер трепал рыжие пряди локонов парика.

И вдруг, внезапно, словно не в яви. Во сне.

Крепкая фигура стародавнего знакомца. Пронзительный взгляд, волнение в складках морщин. Олай Атом. Строгий. Упрямый. Седой.

— Аретт, ты?

Только кивнуть слегка, пытаясь проглотить горячий ком, вставший поперек горла. Перехватило дыхание, не позволяя дышать — то ль волнение, то ли стальные, в шипах колючей проволоки ростки некогда посеянного кода.

Только озлиться еще больше, это осознав, чувствуя, как темнеет перед глазами мир. Как отступает реальность и словно издалека, со стороны воспринимать и себя самого и весь этот окружающий его поток….

Аретт… уже чужое имя. Так отчего же мокрая соль по щекам? От этого ли нежданного узнавания.

— Мир тебе, Олай. Давненько не виделись.

— Аретт, Аретт! — и тихий укор. — Жив чертяка! Жив!!! А говорили….

— Сказать можно разное.

Пожать крепкую ладонь старого знакомца, чувствуя, как рушатся ледяные торосы. Как вскипает жизнь, разрывая дурман. Разве ж удержать плотине — шквала взбесившейся реки? Разве засыпать песком с берегов всех глубин океанов? И не наигранная, а та, прежняя осветила лицо улыбка, заставляя маслянисто, сметанно сиять серые вдохновенные глаза.

— А ты не изменился…..

Посмотрев на седые виски, усмехнуться, понимая, что ничуть не изменился блеск темных глаз.

— Ты тоже.

Постоять друг против друга, помолчав. Иногда оно бывает нужнее всяких слов. Пожать ладонь друга на прощание, чувствуя, что на смену снежной метели приходит весна. Обещание возрождения. Луч надежды. И пусть до весны еще долго, пусть лишь первые мгновения пошли от солнцеворота, но душа уже ждет…. Того тепла, света, талой воды и аромата свойственного лишь началу расцвета.

Проводив глазами знакомца и самому шагнуть в людской водоворот, идти, бежать, спешить. Вынюхивая, словно лисице все новости, собирая сплетни. Отделять зерна от плевел. И тонкой ниткой вшивать в орнамент жизни свой собственный, особенный узор.

" Ты не изменился…"

Ловить в бликах начищенного до блеска стекла свое отражение. Рыжий, гордый, огненно-дерзкий, словно рожденный полуденным зноем. И легкий румянец грел щеки. И сияли глаза.

Кружил голову хмель вольного ветра. Каждый глоток воздуха уносил кручину вдаль. И обжигали кожу случайные сполохи Синих, чудных, невозможных камней.

Очнуться, держа в руках полированное дерево простенькой аволы. Дешевой, невзрачной. Очнуться б и выпустить из рук. Вспомнив ту… прежнюю первую — из драгоценного красного дерева, сереброструнную, с нежной волоокой головкой Музы на грифе.

Но не отпускали пальцы.

— Бери, недорого…. Считай что даром. Кто знает толк, тот оценит….

Тронуть пальцами натянутые струны, высекая звук — то ли вздох, то ли вскрик, то ль движение пронзительно — стылого ветра.

Откликнулась авола. Запела. Звенела трелями. Ревела зверем. Нежным хрустальным, говорком текущего ручья нашептывала что-то.

Горели пальцы, вспоминая старое искусство. Горели щеки. Горел и плавился в горле ком, не дававший обронить и звука.

И внезапно, вместе с потоком светлых, незамутненных слез, словно оборвалось где-то что-то, словно упали старые путы, перетертые волей, надеждой, жаждой или Судьбой, рассеченные клинками сияния небывалых камней Аюми…

Вырвался голос, дрогнул, сорвался…. Да только остановить ли вод бушующей реки?

Окрепнув, взлетел к потолку, рассыпая снопы искр. Играл голос подобно…, да нет, бесподобно…. Лишь с сияющей синью небывалых камней и можно было сравнить. Звучал, задевая за струны души, и казалось…, мерещилось и мнилось…

И невозможно было оборвать песню. Легче — перестать дышать. Невозможно было выпустить из рук аволу, не ласкать ее струн.

Не играть, не петь — все равно, что не жить. Все равно, что безголосым призраком скитаться по свету. И быть…, кем угодно быть, да только не собой!

Собиралась толпа, подтягивались люди. Шли на песню, остановленные, притянутые мелодией и голосом, словно магнитом. Стояли, внимая бесподобному голосу, что играл бриллиантом, переливался шелковой волной, что ласкал и карябал, нежил и мучил! Звук этого голоса заставлял смеяться и высекал слезы.

О, этот голос…. Он плыл, сливаясь со стылым воздухом. Он проникал в сердца. Он жег. Он холодил. Он сиял, подобно звезде.

И лишь когда песня иссякла, певец заметил, что стоит посреди толпы, восхищенной, онемевшей и жаждущей продолжения.

Нехотя он опустил аволу, обвел взглядом народ.

— Спой еще, — выдохнул кто-то. — Спой….

И только улыбнувшись слегка, покачать головой.

На миг задумавшись, поднять лицо к небу. Ловить прохладу воспаленными губами, унимая внутренний жар. Унимая дрожь в руках и коленях.

Слезы катились из глаз. Непроизвольно. Падали с щек, подхваченные ветром.

Он пел! Все равно, что поднялся с колен, все равно, что воскрес!

Улыбнувшись через силу, присел на скамью. Рука тронула струны.

Сердце билось, готовое выпрыгнуть из груди. И на губах тоже был привкус соли. Соли и меда.

9

Петь, как не пел никогда. Словно позабыв всю горечь, откинув былое. Словно не было ничего — только дурной сон, который с рассветом развеялся туманом.