Джо Холдеман - Времена года Страница 19

Мне кажется, с Брендой то же самое. Она сидит на другой стороне острова, уставившись в воду, и разговаривает сама с собой. Надо бы пойти к ней и напомнить, чтобы она была внимательной, но отсюда я могу держать в поле зрения оба берега.

Кроме того, если они вознамерятся напасть на нас, то я хотел бы, чтобы они сделали это здесь. Открытая линия огня во все стороны. Конечно, они этого не сделают; они учатся на своих ошибках. Так сказала Мария.

Я веду себя, как параноик. Они исчезли. Но что же с тем чувством, будто за тобой наблюдают? Все время, с тех пор как схватили Дерека, я… я… мои мысли в полном разброде. Я пытаюсь бороться с этой паникой. Они ждут от меня силы; даже Мария… но у меня только мои мускулы… на скулах, чтобы сдерживать крик. Когда тот плати, что подплыл к нам в море, направился к материку, я понял, что мы глубоко завязли в этом дерьме.

Дерек был одержим верой. Мы дискутировали об этом долгими ночами. Что он делал бы сейчас… молился? «Нуэстро сеньор кве вивес эн эль чело, алабадо сеа ту номбре…» Он был хорошим копьеметателем. Мне так его не хватает.

Никому и никогда не найти этот зуб с его слабеньким датчиком сигнала. Если они вернутся и найдут купол пустым, это будет концом этой аферы. Для прочесывания всей этой, очевидно, враждебной территории просто не хватит бюджета. На планете пока не проявляется наличия достаточного количества полезных ископаемых, чтобы вызвать у кого-нибудь желание исследовать ее, поэтому никто не станет тратить деньги на поиски наших зубов-рекордеров. Мы войдем в легенды плати и забудемся или будем представлены искаженными до неузнаваемости.

Для них это хорошо. Если бы тут было что-то полезное для нас, то мы бы сыграли ту же роль, что и антропологи у эскимосов, о которых нам рассказывала Мария; записать тайны расы и приговорить их к уничтожению только самим фактом этой записи. Но, кажется, перед плати еще миллионы лет безмятежной эволюции. Может быть, за это время они научатся хотя бы застольным манерам.

Я их боюсь, но не могу по-настоящему на них злиться. Даже после случая с Дереком. Они такие, какие есть — это мы должны были вести себя осторожнее. Возможно, теперь — в последнее мгновение — из меня получился бы настоящий ксенолог. Дерек сказал бы, что я пытаюсь привести себя в состояние всепрощения. Перед лицом смерти.

Меня всегда злило, что у него на все был готов ответ. А у меня только вопросы.

Еще последний двухдневный марш, и мы должны оказаться в безопасности купола. Пища, фильмы, книги — и, наконец, выбросить копья. Может быть, я слишком много читал и писал, поэтому неизбежны примеры. Мы стоим у ворот смерти. У главного входа в смерть. Если нам удастся добраться до купола мы нарушим правила.

Успокойся. Может быть, я проецирую, считая, что узнаю примеры из книг. Здесь есть только реальные вещи; причины, следствия, случайности, энтропия… Твоя смерть, как падение листа; это маленькая, но необходимая трагедия. Если бы все жило вечно, вселенная скоро переполнилась бы.

Хватит выдумывать. Дело в реальности, а не в философии. Мы отдыхаем, поэтому можем бодрствовать. Если мы будем достаточно бодры, мы сможем противостоять девственному лесу. Мы сможем противостоять плати, которых здесь нет. Это все лишь в моей голове. На ближайшие два дня мне нужно освободить голову от этих кружащихся мыслей. Только рефлексы. Чуять, слышать, наблюдать. Реагировать достаточно быстро, чтобы остаться в живых.

Только не могу я не думать о Дереке. Он так никогда и не узнает, кто его убил.

Габ попросил меня немного понаблюдать за обеими берегами, чтобы самому тем временем случиться с Марией, пока не стемнело. Трудно наблюдать сразу за обеими берегами, имея еще желание наблюдать и за ним. В такой перспективе мужчины кажутся такими уязвимыми, когда их задница покачивается вверх-вниз; это новая для меня перспектива. Я никогда не была заядлой зрительницей — кроме головидения. Но это не одно и тоже.

Допустим, я ревную к ней. Она на пятнадцать лет старше меня и не скрывает этого. Но в этот последний раз он желает лишь ее. Я услышала это в тоне его голоса. Мне кажется, что он в известном смысле испуган не меньше меня.

Если он считает, что это последний раз, то он плохо знает женщин. Мария поручила мне разбудить его, когда кончится наша вахта. Если бы я могла ждать так долго. Я наблюдала за ним, пока он спал. У него период отдыха, как у двенадцатилетнего. Чтобы быть точней: я по собственным наблюдениям знаю, что он может совершать это дважды подряд, и все равно во сне у него появляется эрекция. В теперешних условиях у нас нет никакой личной сферы.

Какой-то странно знакомый звук; его не слышишь, если производишь сам… что это было? Шелест?

Я думаю, это просто ящер. Вот теперь шум прекратился. Последние два дня мы наблюдали за краем леса, за ними. К вечеру и в свете костра. Они не заходят в воду. Что будет завтра ночью? Ни острова, ни костра… Я бы не хотела такой смерти — быть разорванной стаей ящеров. И я бы не хотела, чтобы сентиментальный дикарь откусил мне голову. Я хочу стать бабушкой, сидеть на веранде, рассказывать врачебные истории и спокойно умереть.

Почему они не нападают? Я же знаю, что они подстерегают нас там. Если бы они пришли сейчас, я могла бы умереть с легкостью. Я уже знакома с этим чувством; полсотни или сотня их против нас троих с двумя гразерами. Может, это и нехорошо, но Бог сделал хорошо; адреналин по всем жилам, с головы до ног. Ожидание и страхи. Это воодушевляет.

Я раскладываю для просушки сырые дрова. Это немного меня отвлекает, пока эти двое подходят к своей высшей точке. Из-за моей чувствительности они стараются делать это как можно тише; а может, из-за своей. Только тяжелое дыхание и все ускоряющийся чмокающий звук.

Я следую неписаному закону; мы уже не единое целое — после того источника воды. Она имела его с тех пор семь раз, я только четыре. Насколько я знаю. А почему я, собственно, это подсчитываю? Они будто давно созданы друг для друга. Стальной мужчина, железная женщина.

Я была один-два раза влюблена и знаю, что у них это как-то иначе. Не только секс; я тоже это пережила. Частью — истерия, но не в старомодном значении этого слова, которое приписывало истерию только женщинам. Власть материнского чрева. А тут истерия уверенности в смерти, если использовать новый термин. Это совсем не то, что неприкрытый страх. Это как… как… я не знаю. Как будто никогда до этого не пробовал воды или не различал красок — и вдруг наткнулся на холодный источник или увидел радугу. Исключая радость. Только что-то первичное, непохожее ни на что известное. Есть в этом какой-то смысл? Мы уже неизвестно сколько времени в постоянной опасности. Но это не то же самое. До сих пор все время была надежда. Сейчас мы всего лишь в двух днях от укрытия, и по какой-то непонятной причине я знаю, что у нас ничего не выйдет.