Виктор Козько - Прохожий Страница 19

Я знаю одно, прохаживаясь себе по той радуге. Это моя дорога, мой шлях небесный к земле. И одновременно мой путь в небеса. Пойду по зеленому, успокоюсь и выйду где-то в зеленом лесу, который не знает ни мороза, ни зимы. Голубой ведет меня к воде. Если это речка-невеличка, поплыву по ней рыбой-плотвицей, попаду в море-океан синий, стану китом. Потому что и киты бывают голубыми, а еще кит способен сам для себя сотворить радугу. Ему нравится радужный зонтик над его покатистой головой. Зонтик из капели, брызг и струй воды. Как я, как и все дети, влюблен в свой радужный зонтик и кит. Солнышко не печет голову, солоноватая прохлада снимает боль, лечит раны. Хорошо и киту и мне жить под зонтиком.

Пожелаю попасть на солнце, изведать боль, ступлю на красное. Красное ведет к солнцу и на тот свет уводит. По нему лучше ходить с кем-то на пару. И пара есть мне, была. Сотканная из дождя, солнца, неба и воздуха - та же самая радуга. И на той радуге я ищу свои и ее следы. Где они затерялись, куда исчезли, куда вели - к солнцу или к земле? Кто-то, кажется, уже прошел моим путем до самого ада. Я согласен повторить. Но куда и как идти? На той дороге от нас не останется следов.

Я обнимаю и целую радугу. И особенно выделяю в ней голубое. Призрачное и голубое марево, что сгорело вместе со мной на красной дороге, что должно было привести к солнцу, а завело в небытие.

Пустое это и недостойное обижаться на свои дороги, побивать камнями свою собственную тень. Выстилать камнями дорогу идущему за тобой следом.

И сейчас передо мной звездное небо. И это совсем не небо. Это опрокинутая Земля. Земля опрокинулась где-то во Вселенной. И ее отражение легло на небо. И это не звезды светят там, а наши опрокинутые души. Невозможно же, чтобы столько было во Вселенной планет. И это совсем не планеты, а наши земные опрокинутые солнца. Большая звезда - большой город, маленькая - маленький, а еле видимая, что уже почти отсветила свое и вот-вот погаснет, - деревня.

Среди тухнущих тусклых звезд я ищу свою деревню, ищу себя. И не нахожу. Думаю, что так оно и должно быть. Моя деревня уж очень маленькая. Она уже давно спит, ни одно окно не светится. Как такой деревеньке отразиться в небе, занять там свое место и начать светиться звездой?

Но я все же не теряю надежды и до рези, до слез в глазах вглядываюсь в небо, в звезды на его равнодушном бархате. Нахожу и вижу Нью-Йорк и Москву, Минск, а моей деревни, меня - нету. Только оглобли да опрокинутый воз Большой Медведицы. Телега, которая все едет и едет, и неизвестно, когда и куда приедет. На пути той чумацкой телеги тоже нигде не видать моей деревни, нету и меня. И тогда я обращаюсь к коту:

- Михля, Михленька, у тебя же глаз острее, постарайся, отыщи меня на небе.

Кот до крови раздирает мне когтями колени, спускает на землю. Но я не унимаюсь. Я направлен в небо и жажду поговорить с котом, потому что он больше и чаще меня находится в астрале.

- Уммница ты, Мммихля, ммолодчина, - мурлычу уже и я, изо всех сил удерживая кота на руках, хотя чувствую, что колени мои разодраны до крови. И в этом он тоже, видимо, прав в своем кошачьем праве, хотя мне и больно. Но я ублажаю сегодня кота, подлизываюсь к нему еще и по той простой причине, что мне нужна его помощь. У нас с ним впереди общая забота и большое дело. Благородное дело и великая цель. И чтобы достигнуть ее, я должен сегодня жить в мире и согласии даже с котом, быть в ладу с жуком и жабой, чтобы не одному бродить в космической темени.

И я со всеми в ладу. Так угождаю каждому коту, потому что вчера посмотрел в зеркало и вздрогнул, увидел перед собой чье-то чужое, незнакомое мне лицо, только отдаленно похожее на мое. Что-то неуловимо кошачье сквозило в нем. У меня, как и у моего Михли, вишневым жухлым листиком заострились и разбежались антенной, оттопырились уши. И лицом я потемнел, порыжел. Но больше всего поразили меня усы. До этого они были а-ля президент, а сейчас с зеркала на меня - а-ля ... Михля. Показалось, что тот, в зеркале, даже зашипел на меня по-кошачьи, то ли я не удержался, зашипел на него: два кота - мартовская драка и кошачья свадьба.

Вот такие пошли дела.

И рука уже сама потянулась, чтобы сорвать со стены то злокозненное зеркало и грохнуть об пол. Но я сумел спохватиться, остановить себя: нечего на зеркало пенять, когда морда кривая. Нашелся второй Александр Македонский.

И Михлю, что подкатился ко мне в ту минуту, я не стал наказывать. Хотя как раз, может, и стоило сделать, дать ему хорошего парламентского пенделя. Что же это такое творит, не иначе, зомбирует, подгоняет под себя. Как в древнем Риме, приручает, окошачивает. А я ведь думал, что все будет наоборот. Что же это происходит, кто правит миром, кто царь всего сущего?

Нет, Дарвин, я склоняю перед тобой голову, но ты не прав. А может, на все сто прав. Вечно в натуре человека, когда что-то ему не по носу - искать виноватого. Виноватый был под ногами, терся о мои ноги. Но я победил себя. Верх одержал не столько разум, сколько корысть. Котик мне был нужен. На что не пойдешь ради идеи, чем не побрезгуешь. Породнишься не только с котом, с чертом лысым здороваться за ручку и целоваться побежишь.

Я очень обеспокоен судьбою Земли и человека. Тем, что на Землю вот-вот обрушится комета и уничтожит ее. И тут, на берегу маленькой речки, на отшибе жизни, в своем доме, на печи я изобрел, а потом и совершенствовал кирпичину, которая смогла отвернуть комету от Земли. Как видите, совсем не даром, не просто так я придумал эту нескладную, кажется, не городскую, не деревенскую печь. Сегодня иногда думаю, что я, может, повторил Емелю, изобрел и сотворил себе Емелину печь. А он был совсем не дурак. Нет, Емеля-дурачок - это голова. Додуматься только, на печи за водой на речку и в лес за дровами ездить. А я вот взял отпустил в себе тормоза и подумал: если можно на речку и в лес, то... Почему нельзя и в космос? На печи иной раз, лежа на боку, обязательно в первой же извилине, ваучер какой-нибудь добудешь.

Вот я и вдохновился идеей осчастливить человечество и окирпичить комету. Комета-то она комета, глупая, потому и с хвостом, но если приловчиться и врезать ей по хлеборезке, по темечку, попасть только точно меж ушей, может, и у нее ума прибавится. Человек ведь, и белый, и черный, и желтый, умнее становится, если его красным кирпичом меж ушей.

То же может произойти и с кометой. Если даже паче чаянья она все равно ведь чуть собьется с ноги. Крутанет хвостом или подолом, как баба, и повернет налево или направо. Лежа на печи, вспомнить про кирпичину мне было просто. Куда сложнее с механизмом, могущим запустить ту кирпичину, и не в белый свет, как в копеечку, а прямо меж ушей комете, в самое темечко. Но процесс пошел. Я вспомнил, как в детстве изводил скворцов и диких голубей. Рогатка, ясное дело, рогатка. И я увидел во сне нужную мне рогатку. На двух холмах неподалеку от меня стояли два великана дуба, к ним можно было привязывать резинку и из долины стрелять. Вот только где сегодня сыскать столько той резины, сколько мне надо?