Николай Самвелян - Серебряное горло Страница 19

- А можно ли хоть что-то записать? - спросила Флора. - Не на диктофон, а в блокнот.

- Пожалуйста, - сказал старик. - Но с условием, что я позднее прочитаю записи. Публиковать разрешу далеко не все. Что я говорил о Нероне? Ах, да - неудавшийся певец. Но знаем ли мы это наверняка? Был ли он неудавшимся артистом? То, что он был кровавым деспотом, даже садистом, не подлежит сомнению. Натура крайне неуравновешенная. Не исключено даже, что психически больной. Тяжелый случай паранойи. То осыпал народ подарками, то сжигал собственную столицу. Все это зафиксировали историки. Но был ли он плохим певцом? Или хорошим, но непонятым современниками? Вот в чем загадка. Как это теперь выяснить? Не жило ли в Нероне могучее творческое начало, так и не нашедшее себе применения? Не разрывали ли его самого на части, в клочья эти силы? Не бесился ли он оттого, что не состоялся в главном для себя? Ведь, даже умирая, он ничего не сказал о том, что был императором, а воскликнул: "Жаль, какой артист погибает!"

- Но Рубинштейн так и трактовал "Нерона". А Карузо сумел в стансах показать трагедию деспота, мечтавшего стать артистом.

- Или же неудачливого артиста, от своей неудачливости ставшего деспотом. Не от того ли и вы сами бросили пение, что побоялись быть несостоятельным в глубоком значении слова?

Я встретился со стариком взглядом. Старик опять едва заметно улыбнулся.

- Если в тебе развивается комплекс и ты сам это понимаешь, петь, оставаясь внутренне честным, трудно, очень трудно, - сказал я.

- Но есть же и такие, кто умеет через комплекс перешагнуть? спросила Флора. Вопрос был не случаен, что понял я, понял и старик.

- Согласен, - сказал он. - Не исключено, что ваш спутник из тех, кто нашел в себе такие силы. Однако вернемся к теме... Иногда я закрываю глаза и думаю. О разном. Времени теперь у меня много. Давайте пофилософствуем. Зависть, невежество и так называемый комплекс неполноценности - опасные вещи. Ведь не случайно среди фашистских главарей не было людей полноценных. Меня потрясла одна реальная история. Во время оккупации в лагере смерти фашисты создали оркестр из заключенных. Но это были не совсем обычные заключенные. Город большой, есть консерватория, филармония, два музыкальных театра. Захватили город на четвертый день войны. Мало кто успел выехать. Так вот, фашисты свезли в лагерь двадцать скрипачей лауреатов международных конкурсов. И дирижера Эдмунда Мундта. Их заставили играть специально написанное к случаю "Танго смерти", а затем стали по одному уводить на расстрел. Это очень напоминало по схеме "Прощальную симфонию" Гайдна. Там музыкант гасил свечу у своего пюпитра и покидал сцену. Здесь гасили человеческую жизнь, убивали самого музыканта.

- Николай Константинович не так давно писал об этом, - прервала старика Флора. - Уж не его ли статью вы читали?

- А я знаю об этой истории из бесед с очевидцами. Знаете, кто придумал изуверский сценарий? Комендант лагеря. Оказалось, что сам он - из бесталанных музыкантов. Он мстил тем, кто был талантливее его самого. О Моцарте и Сальери говорят двести лет. Одни утверждают, что Сальери оклеветали. Другие - что Моцарт вынудил старика к таким действиям. Но лично я твердо придерживаюсь того же мнения, что и Пушкин. Если Сальери и не отравил Моцарта, то мог бы из зависти отравить. Было время, когда я думал, что если мы научимся делать всех одинаково талантливыми, то исчезнет проблема Моцарта и Сальери. А на смену зависти, тайной недоброжелательности придут лишь чувства братские и светлые.

- Несколько романтично, но, может быть, верно, - заметил я.

- Совершенно неверно. Что же касается слова "романтично", то сегодня бы я его заменил словом "утопично" или же "наивно". Людей можно уравнять в гражданских правах, в имущественном положении, но никогда в степени талантливости. Вмешиваются гены и наследственность, глубинные, еще не познанные законы психики и бог знает что еще!

- Но вы же научились дарить голоса! - тихо сказала Флора. - Решились поспорить с самой природой?

- Правильно! - закричал вдруг старик. - Я научился дарить голоса. И поначалу думал, что это открытие века. Но я дарил только голоса. К тому же, заметим, голоса весьма средние. Я не дарил талантов. Голос - еще не талант. Голос - это просто голос. Он все, но он же и ничто! Талант - это человек. Давайте передохнем. Устал.

Старик вынул из кармана круглую жестяную коробочку. Положил под язык какую-то таблетку. Я поднялся с табурета, хотел было подать воды. Старик движением руки остановил меня: не надо! Минут пять он сидел с закрытыми глазами. На обтянутой сухой кожей голове часто прорисовывались синие вены. На виске билась жилка. Да, человек этот был очень стар.

- Ну вот, - сказал он вдруг. - Я даже слегка вздремнул. И сон увидал. Представьте себе, из детства. Как смешно. Мне почудилось, что у моих ног любимая собачка Пушок, которая померла, если не ошибаюсь лет восемьдесят назад, еще до Цусимы и революции 1905 года.

- Могу посочувствовать: мне сегодня тоже снилось нечто загадочное. Вел беседы со своим бывшим дирижером.

- Полнолуние, - философски заметил старик. - Всем снятся сны. Так было испокон века, так будет и в будущем, когда все мы давным-давно уйдем из мира и нам на смену придут другие...

- А мне, например, не снилось ничего, - сказала Флора. - Хоть и уснула поздно, днем поволновалась, но спала, как говорят, без задних ног. Откуда уж тут взяться сновидениям?

Старик покачал головой, вздохнул и пробормотал:

- Завидую вам. Я уже давно сплю очень неглубоко. Не то сплю, не то просто дремлю. С небольшими просветами. Похожу час-другой по квартире, а затем впадаю в спячку. Ну совсем как медведь! Ничего, старость не так страшна, какой она представляется тем, кто ее еще не вкусил. Вы, молодой человек, как я понимаю, виделись с четой Ильенко, а также с Валентиной Павловной. Что их роднит?

- Пожалуй, единственное - они какие-то задерганные и отовсюду ждут подвоха.

- В этом-то и суть. С серебряной пластинкой никто не обрел счастья. И не обретет. И большим певцом не станет. Если бы они могли, то стали бы и без моих пластинок. Заметьте, что у Собинова были совсем не певческие связки. А у многих других были идеальные вокальные аппараты, но они не стали Собиновым. Теперь о другом. На моих глазах, в семье знакомых, произрастало, так сказать, одно литературное дарование. Критик. Это был неплохой критик. Но у него с юности была какая-то болезненная страсть к интеллигентному обществу и умным беседам. Люди для него делились на оригинально думающих и неоригинально. С теми, кого он считал оригинально думающими, он готов был беседовать сутками. Если беседа затухала, он ловко поддерживал ее, подогревал... Со временем я заметил, что в таких беседах он черпает мысли для своих статей.