Юрий Брайдер - Евангелие от Тимофея. Клинки максаров. Бастионы Дита Страница 2

То, чем мы занимаемся, напоминает мне попытку сумасшедших бритвенным лезвием спилить телеграфный столб. Однако, если верить Ягану, длинные трусы которого со следами сорванных орденов и знаков различия подтверждают, что еще совсем недавно их обладатель занимал весьма значительный пост в здешней иерархии, нынче у государства нет более важного и неотложного дела.

Об этом, конечно, мне судить трудно. Достоверно я знаю лишь одно: мы буквально рубим сук, на котором не только сидим, но и живем. И хотя затея эта, учитывая размер сука, выглядит смехотворной, настойчивость, с которой она проводится в жизнь, настораживает. В какую голову мог прийти такой бредовый замысел? Чтобы сук (по-местному – ветвяк) рухнул, траншею необходимо углубить на километр, а может быть, и больше. Мы же выбираем максимум полметра в день. Это сколько же времени и рабочих рук понадобится? А ведь какой замечательный ветвяк! Целый уезд размещается на нем – несколько десятков уже опустевших поселков, хорошо ухоженный тракт-ровняга, немалое число плантаций хлебного корня и смоляной пальмы, пограничный пост и многое другое, о чем я даже не знаю, днюя и ночуя в тесной сырой щели.

И вся вина этого ветвяка заключается в том, что где-то в зеленовато-серой смутной дали, за завесой причудливо расцвеченного радугами тумана, он соприкасается с другим, точно таким же ветвяком, но принадлежащим уже другому, враждебному дереву. И если он, как это запланировано, рухнет наконец, срезанный ударами десятков тысяч костяных топоров, польза от этого будет двойная – и чуждое влияние пресечется, и неугомонные болотники получат сюрприз на голову. Будут знать голозадые, как отрицать Письмена и насмехаться над Настоящим Языком. А поскольку в неугодную сторону направлен не только этот единственный ветвяк, вполне возможно, что в данный момент где-то над нашими головами кипит точно такая же упорная и бессмысленная работа.

Правильно, уж если рубить, так все сразу, чтоб и памяти не осталось.

Вот только неясно, что ожидает всех нас, когда огромная древесная масса треснет от края до края, надломится и низвергнется в бездонную пропасть. Мысль эта, похоже, беспокоит не одного меня. Служивые в последнее время стараются как можно реже спускаться в траншею. Кормильцы, прихватив свой скудный скарб, постепенно перебираются во внутренние области. Пограничный пост, по слухам, еще остался, но жизни солдата цена такая же, как и жизни колодника, – ноль.

Да, интересные открываются перспективы… Вот и попробуй тут сконцентрироваться на чем-то хорошем…

– Все на сегодня. – Яган ладонями разровнял щепу в последней корзине. – Можно отдыхать.

– Негоже предаваться праздности в столь нелегкое и достославное время, – с самым серьезным видом возразил ему Головастик. – Особенно тебе, Близкому Другу. Случалось мне лицезреть тебя в этой должности. И лицезреть, и внимать. Так что не ленись, наруби еще хоть полкорзины.

– Молчал бы, калека несчастный. Работаешь хуже всех, а жрешь не меньше моего.

– Ты за свою жизнь столько сожрал, что мне бы на сто лет хватило. А все дела твои были – языком молоть да пальцем указывать. Так что сейчас тебе по всем статьям положено за меня вкалывать.

– Ноги скоро протянешь, а такие слова говоришь! Тебе не с людьми, а с гадами ядовитыми жить. За болтовню сюда попал, признавайся?

– Почти.

– К неповиновению призывал или Письмена хаял?

– Песни пел. Сначала сочинял, а потом на свадьбах и поминках пел.

– За песни наказывать не положено.

– Не положено, правильно. Так меня не за песни наказали, а за бродяжничество. Я по свадьбам и поминкам ходил, этим и кормился. А тут указ вышел, что по любой из дорог только один раз в год ходить можно. Куда мне было деваться? Скрываться стал, по бездорожью пробираться, в обход постов. Вот и попал в облаву.

– Указ правильный, клянусь Тимофеем. Нечего по дорогам впустую шляться. Много вас таких по ровнягам болтается – туда-сюда, туда-сюда! А они для войска проложены да для государственных гонцов. Надо тебе – иди, но прежде подумай, поскольку возврата не будет. Про крутопутье я уже и не говорю. Если ты наверх пойдешь, то там и останешься. Или в Прорву полетишь.

– Вот ты и полетел!

– Спой что-нибудь, – попросил я, чтобы прекратить спор.

– Свадебную или поминальную?

– Давай свадебную.

– Посвящается невесте. – Он откашлялся и запел высоким, неожиданно сильным голосом.

Радуйся, красавица, сегодня,Песни пой, пляши и веселись,Завтра ты проснешься на соломе,И пойдет совсем другая жизнь.

Ты узнаешь горе, стыд и бедность,Много слез прольешь в чужом краю,Про печаль забудешь только ночью,Как спасенью, рада будешь сну.

Нынче хохочи над каждой шуткой,Прыгай и шали, пока резва,Скоро труд иссушит твои груди,Станет кровь холодной, как вода.

Наслаждайся молодой любовью,Суженого крепче обнимай,Счастья час всегда не очень долог,Скоро скажешь ты ему «прощай».

Пусть его хранит судьба крутая,От войны и Прорвы оградит,А случится вдруг беда какая,Вдовье сердце память сохранит.

Свет и тьма, надежды и печали,Смерти серп и ласки сыновей,В чаше жизни мед и желчь смешались,Но об этом думать ты не смей.

Лишь исполнив жребий изначальный,Ты поверишь в справедливость слов:Ничего нет горше и печальней,Чем на белый свет рожать рабов.

– Замолчи! – взорвался Яган. – За такие песни тебе смолы в глотку налить! Хулитель! Пустобрех!

В ответ Головастик затянул другую песню, посвященную непосредственно Ягану и почти сплошь состоящую из неприличных слов. Лишенному поэтического дара Ягану не осталось ничего другого, как швырнуть в певца пустой корзиной. Чтобы утихомирить обоих, я потребовал тишины и, отбивая такт рукояткой топора, грянул во всю силу легких:

Над страной весенний ветер веет.С каждым днем все радостнее жить.И никто на свете не умеетЛучше нас смеяться и любить.

Но сурово брови мы нахмурим,Если враг захочет нас сломать,Как невесту, Родину мы любим,Бережем, как собственную мать.

– Вот это да! – Восхищению Ягана не было предела. – Вот это песня! Не хуже, чем марш гвардейской дружины! Неужели сам сочинил?

– А кто же еще, – скромно признался я.