Дин Кунц - Душа тьмы Страница 2

Я прибыл к зданию ИС-комплекса, припарковал машину и, выйдя из нее, спросил у дежурного морского пехотинца:

— Вы знаете что-нибудь насчет “ревунка” на Седьмой? Он перевернулся набок и врезался в магазин. Там куча копов.

Дежурный, здоровенный мужик с квадратной головой и плоской физиономией, которая казалась нарисованной, брезгливо сморщился, будто в нос ему ткнули включенную взбивалку для яиц.

— Все эти крикуны, которые за мир, — буркнул он.

Я не видел причины, побудившей бы его солгать мне, а потому не стал понапрасну тратить энергию на считывание его мыслей.

— Я думал, что с ними покончено, — сказал я.

— Да все так думали, — ответил пехотинец. Парень явно ненавидел “этих крикунов, которые за мир”, как, впрочем, и большинство тех, кто носит форму. — Комитет конгресса по исследованиям решил, что добровольческая армия — это хорошая идея. Мы не прогадим страну, как говорят эти шептуны. Уж поверь, браток, мы не подведем! — И он уселся в мою машину, чтобы отогнать ее на стоянку.

А я тем временем вызвал лифт, шагнул в его раскрытую пасть и поехал. От нечего делать скорчил пару рож камерам наблюдения и прочел несколько грязных лимериков.

Когда лифт остановился и двери открылись, меня поприветствовал еще один морской пехотинец, потребовав приложить указательный палец к идентификационной панели для проверки, что я и сделал. Затем он провел меня к другому лифту, мы поехали вверх.

Миновав множество этажей, оказались в коридоре со стенами кремового цвета, прошли его почти до конца и шагнули в проем шоколадно-коричневой двери, отъехавшей в сторону по команде офицера. За ней простиралась комната с алебастровыми стенами, на которых через каждые пять футов были нарисованы шестиугольные значки яркого красного и оранжевого цветов. В черном кожаном кресле сидел маленький уродливый ребенок. Позади стояли четверо взрослых. Они смотрели на меня так, будто надеялись услышать какие-то невероятно важные слова.

А я вообще ничего не сказал.

Ребенок поднял голову. Его глаза и рот почти совсем утонули в морщинах столетнего старца — складках серой мертвенной плоти. Я попытался взглянуть на него по-иному, увидеть в нем старика. Но нет, это был ребенок, о чем свидетельствовало нечто неистребимо детское, не соответствовавшее старческому виду. Он заговорил, и голос его прозвучал как треск папируса, разворачиваемого впервые за тысячелетие, а сам он вцепился в кресло и сощурил и без того узкие глаза.

— Это ты, — сказал он, и слова эти прозвучали как обвинение. — Это за тобой они посылали.

Впервые за многие годы я испугался. Понятия не имея, чего именно боюсь, испытывал глубочайшую безотчетную неловкость, куда более жуткую, чем Страх, который поднимался в моей душе, когда по ночам я размышлял о своем происхождении и о том кармашке пластиковой утробы, из которой вышел.

— Ты, — повторил ребенок.

— Кто он? — спросил я у сборища военных. Никто из них не поторопился с ответом, точно желая удостовериться, что уродец в кресле сказал все.

Не все.

— Ты мне не нравишься, — через мгновение заявил он. — И здорово пожалеешь о том, что пришел сюда. Уж я об этом позабочусь.

Глава 2

— Такова ситуация, — сказал Харри, откидываясь на спинку кресла. Он по-прежнему нервничал. Его ясные голубые глаза явно старались не встречаться с моими, а потому с преувеличенным вниманием изучали обои на стенах и царапины на мебели.

Меня же неотступно преследовали глаза этого древнего ребенка. Они злобно щурились, полыхали, словно угли под переплетением гнилых стеблей. Я чувствовал, как растет в нем ненависть — не столько ко мне (хотя и ко мне тоже), сколько ко всем, ко всему на свете. В мире, похоже, не было ничего, что не вызывало бы у этого уродца презрения и отвращения. Он был куда худшим отбросом утробы, чем я. И снова работавшие здесь врачи и конгрессмены, которые поддерживали этот проект, могли трезвонить: “Искусственное Сотворение работает на благо нации!” Оно сотворило меня. И восемнадцать лет спустя разродилось этим извращенным супергением, который в свои всего-то три года от роду выглядел древним реликтом. Второй успех за четверть столетия работы. Для правительства это была победа.

— Не знаю, смогу ли этим заниматься, — наконец сказал я.

— Почему бы нет? — спросил здоровенный облом, которого остальные называли генералом Морсфагеном. Этот человек казался высеченным из гранита: широченные плечи и грудь (должно быть, костюмы ему шьют на заказ), осиная талия и короткие ноги боксера. А ручищи — такими только подковы в цирке гнуть.

— Я не знаю, чего от него ждать. Он думает совсем иначе. Поверьте, я сканировал военных, сотрудников ИС-комплекса и ФБР, не говоря уж обо всех прочих, и безошибочно распознаю предателей и тех, кто может стать слабым звеном в системе обеспечения безопасности. Но никогда мне не попадалось ничего похожего. Я не могу разобраться...

— А вам и не нужно ни в чем разбираться, — резко бросил Морсфаген, кривя тонкие губы. — Я думал, вам это ясно дали понять. Маленький уродец может формулировать теории в разных областях — как полезных, вроде физики и химии, так и бесполезных, вроде теологии. Но каждый раз, когда мы вытягиваем из него эти чертовы теории, он пропускает самые необходимые куски. Мы и стращали его, и пробовали задобрить. Но, к несчастью, ему не ведомы ни страх, ни какие-либо притязания. — Генерал едва не сказал “пытали” вместо “стращали”, но его внутренний цензор без малейшей заминки заменил слово. — Вы просто влезьте в его голову и удостоверьтесь, что он ничего не скрывает.

— Так сколько это стоит, вы сказали? — спросил я.

— Сто тысяч кредитов в час. Ему явно стоило мучительных усилий выдавить из себя эти слова.

— Удвойте сумму, — сказал я. Для многих людей и тысяча превышала годовое жалованье, при нынешней-то инфляции.

— Что?! Это абсурд! — взорвался Морсфаген. Он тяжело дышал, но другие генералы даже не вздрогнули. Я считал их мысли и обнаружил, что, помимо всего прочего, ребенок почти полностью выдал им устройство сверхсветового двигателя, который мог сделать возможным межзвездные путешествия. Ради того только, чтобы добыть недостающую информацию, им не жалко было миллиона в час, и более никто не находил мои требования абсурдными. Я получил свои две сотни кусков, а в придачу и право потребовать больше, если работа окажется сложнее, чем я предполагал.

— Без своего крючкотвора ты вкалывал бы за комнату и кормежку да еще спасибо говорил бы! — огрызнулся Морсфаген, и физиономия у него при этом была отвратительная.