Эрнест Маринин - Свой жанр Страница 2

Дедичев суетливо подставил ему ладонь, заулыбался, радостно и вопросительно захлопал ресницами. Шарик чуть вывернул мордаху и показал подбородком вверх. Артист ткнул пальцем туда же — мол, повыше хочешь, да? Шарик энергично кивнул. Дедичев вздохнул и согласился.

Он вышел в центр арены, сосредоточился и начал подбрасывать шарик двумя руками, размашисто, с резким толчком в конце. Шарик взлетал все выше и выше, замирал в верхней точке — и опускался обратно. Артист страдал. Уголки рта скорбно опустились. Он вытягивался на цыпочки, подбрасывая шарик, он сам прыгал следом, но шарик каждый раз падал к нему. Дедичев не выдержал, схватил шарик обеими руками — первый раз за все время действительно коснулся тонкой резины, прижал к себе и обвел глазами зал. «Помогите же!» — просило его лицо. Оставил шарик висеть в воздухе, отбежал в сторону и показал зрителям: помогайте! захотите! напрягитесь! — сжатые добела кулаки прижались к груди. Я сосчитаю до трех, показал он левой рукой, — и вы, все вместе… понимаете?..

«Что делает, а! Что делает! — Саврасов восхитился. — Ведь смогут! Они уже его, все сделают, что он захочет!» — И сам ощутил волнение и готовность.

А Дедичев уже вернулся к шарику, снова держал его не касаясь — и обводил глазами зал. Готовы? Ну… Р-раз… Он сделал головой движение вверх и вниз. Два… Три!

Он весь выбросился вверх, взлетев вслед за руками, на неуловимый миг завис в воздухе — и упруго опустился на ковер.

Саврасов, захваченный общим порывом, включился по-настоящему. Отдача была, как на операции, и все же он успел заметить тот миг, когда артист застыл в верхней точке прыжка. Чуть дольше, чем должно…

А шарик, рванувшийся вверх, быстро потерял скорость, но все же продолжал всплывать. Дедичев напряженно застыл посреди арены, устремив к нему руки, зал не дышал, луч прожектора вел шарик все выше и выше, осветились тросы, растяжки, блоки — хозяйство воздушных гимнастов, потом «ребра плит перекрытия и круглое отверстие в центре купола. Голубой шарик влетел туда и исчез в вечерней темноте…

Саврасов толкнул деверь с лестничной площадки и оказался посреди длинного коридора, уходящего по дуге вправо и влево. Узкий коридор загромождали старые фанерные афиши, гуашь на них оплыла от дождей… Саврасов прислушался к себе — да, здесь, и повернул вправо. Навстречу прошла девушка, девчонка пожалуй. Лег так шестнадцати, в телесном трико, мягких тапочках и голубой пачке с блестками. Прошла, а потом окликнула:

— А вы зачем? Сюда посторонним нельзя!..

Саврасов остановился, обернулся. Как мы все любим что-нибудь запрещать! Даже в таком возрасте… Или просто тебе, сороке, любопытно? А что за любопытство к немолодому и неинтересному?

— Я к Дедичеву.

— Ой… А к нему не ходят… Он ни с кем не хочет разговаривать… А вы из газеты?

— Нет. Дело у меня.

Вот так: информации ноль, а вроде бы что-то объяснил.

— А-а… Ну идите. Это туда, дальше. Там написано.

— Я найду. Спасибо, девочка, — подчеркнул обращение Саврасов и поджал губу.

Девчонка сердито фыркнула и удалилась, жестко держа спину и стуча пятками по полу.

Саврасов усмехнулся и пошел дальше. Возле нужной двери он остановился. Точно, здесь. Собственно, вот же афиша приколота: „Юрий Дедичев“. Непохожий красавец, высоко над ним — голубой шар. И тоже без жанра… Мистер Икс Дедичев. Кумир всех девушек и дам. „К нему не ходят, он ни с кем не разговаривает“. А дверь?.. Э-э, мистер Икс, дверь-то запирать нужно! Вот я вхожу — придется разговаривать…

За фанерной дверцей плескалась вода. Пахло вазелином, пропотевшей одеждой, табачным дымом. Саврасов, не снимая плаща, уселся в кресло, вытянул ноги и закурил.

Наконец брякнул крючок, дверь душевой отворилась, и в клубах пара возник красный и лохматый Дедичев, завернутый в махровую простыню. Замер, глядя на незваного гостя, потом спросил:

— Пришли, да?

Дерзкая интонация странно противоречила голосу — мягкому, чуть картавому.

— А вы что, ждали? — в тоне Саврасова тоже прозвучала резкость.

— Ждал, — вдруг как-то равнодушно отозвался Дедичев и стал вытираться. — Отвернитесь, что ли, мне одеться надо…

— Простите, — Саврасов встал и отвернулся. Почему-то в гримуборных редко бывают окна, а торчать, уставившись в угол, противно. Он сдержался и спросил спокойно:

— Что, почувствовали меня?

— Сразу, только на арену вышел. Второй сектор, пятый ряд…

Саврасов слышал шелест одежды, скрип половиц — и спиной ощущал чужую волну. Так ощущаешь поток тепла от печки. Только это было иначе — тяжело, давяще и воспринималось не кожей, а где-то глубже. Он приблизил руки одну к другой и принялся мысленно бинтовать себя от головы к ногам слоями плотной непроницаемой пленки. Стало легче.

— Окуклились? — насмешливо спросил Дедичев. — Что, неприятно, когда тебя не любят? Поворачивайтесь, я уже оделся… А мне каково было работать? Вы ж на меня сердились раньше, чем увидели.

— Верно. Сердился. Потому и пришел в цирк.

— Да вы вообще-то кто?

— Доктор Саврасов, Анатолий Максимович.

— Чего доктор?

— Я медик. Врач-психокинетик.

— Вот оно что… Ну-ну. И что нужно от меня медицине?

— Вас, Дементьев. Вы нужны медицине.

Лицо артиста стало неподвижным.

— Моя фамилия — Дедичев. Показать паспорт?

— Не надо. Я знаю, что вы — Дементьев. Вас узнал доктор Левин. Он бывал у покойного Митрофана Сергеевича, видел вас и запомнил, Юра. Простите, Юрий Петрович.

Дедичев пристроился на высокой табуретке, склонил голову набок и посмотрел на Саврасова как-то сбоку и снизу.

— Ладно, допустим, Дементьев. И что? Что нужно вам от Дементьева? Дементьевскую мазь?

— Мазь? — Саврасов задумался. — Мазь, конечно, хорошо бы. Дементьевская мазь — это вещь.

— Мазь, значит… — Дедичев перевел дух и зло усмехнулся. — Не будет вам мази!.. До чего же дед в людях понимал! Говорил: первым делом мазь будут выдуривать. Не дам! Семейный секрет. Вот так.

Саврасов прищурился, глубоко затянулся и положил сигарету на край пепельницы. Охватил сцепленными пальцами колено, тоже вздохнул и ответил очень спокойно:

— Собственно, о мази заговорили вы, а не я. Мазь — дело десятое. Дадите — спасибо, не дадите — бог с ней…

И сделал паузу.

— А если не мазь, так что вам нужно?

— Да вы ведь поняли уже… — Саврасов вдруг ощутил тяжкую усталость. С самого начала знал — не получится. Не хотел унизительного и бесплодного спора. И Левину сразу сказал: не пойду. Тамара вмешалась. Ортодоксальная добросовестная Тамара. Права, конечно, — дело важнее гордости…