Эрнест Маринин - Свой жанр Страница 3

Он пожевал губами и сказал наконец:

— Юрий Петрович. Я пришел предложить вам работу. У нас в клинике. Хватит цирка. Нужно людей лечить.

Дедичев посмотрел на него с сожалением и покачал головой.

— Не спешите, Юра. Выслушайте. Вы — психокинетик прирожденный. Наследственный. И редкостно сильный. Очевидно, Митрофан Сергеевич учил вас?..

— Учил, — Дедичев коротко вздохнул.

— А отец ваш, мне говорили, не имел дара…

— Да, — сухо отозвался Дедичев.

— Видимо, психокинетические способности определяет какой-то редкостный рецессивный ген… Вы не женаты еще? Вам надо будет очень тщательно подбирать себе жену…

— С ума сошли! Я что — бугай племенной?

— Нет. Вы — носитель редчайшей наследственности… Но это все так, к слову. Почему вы не занялись целительством?

Дедичев снова вздохнул. Вскочил с табуретки, нервно заходил по комнате. Потом резко остановился.

— Слушайте, доктор… Почему я должен перед вами отчитываться?

— Не передо мной. Перед больными. Значит, перед совестью.

— Перед совестью? — он криво улыбнулся. — Потому и не лечу! Эх, да что вы знаете о целительстве?!

— Кое-что знаю. Мало, конечно. Но людей лечу. Клиника у меня на сорок мест. Плюс амбулаторные больные…

— А я знаю о целительстве все! Я сигналы больных органов выучил раньше, чем буквы! И сейчас на арену выхожу, а руки сами ловят: сердце, сосуды, циррозы, носоглотки бесконечные… склерозы, язвы… опухоли… Но это одна сторона. А другая…

Он резко сжал зубы и замолчал. Саврасов ощутил: что-то произошло. Что-то изменилось, и запальчивая речь Дедичева — это не контратака, а, похоже, крик о помощи. Он почуял это раньше, чем понял, и мгновенно отреагировал.

— Говорите, Юра, — сказал он мягко. — Кажется, я невольно задел вас за живое. Даже если не примете мое предложение, хоть выговоритесь. Об этом ведь не с каждым поговоришь?

— Да уж! — усмехнулся Юрий. — Так вот, о другой стороне. Скажем, у вас слева вверху золотая пломба. В шестом, пожалуй, зубе — так?

— Прощупали?

— Прощупал. Сигнал золота я тоже знаю с детства.

Он снова сел на табуретку, сцепил пальцы, как раньше Саврасов (только у него сверху оказался большой палец левой руки), и заговорил ровным тоном.

— Целительство — это нередко еще и деньги, бешеные. Не знаю уж, как дед там оборачивался. Не интересовался. Жили в достатке, урожай, нет ли, а в доме всего вдоволь. Не роскошествовали, цену деньгам знали, все работали, и дед тоже — в саду, в огороде там… А только святее слова, чем „золото“, не было. Дома одно — а в школе другое. И в книжках другое. Кино, телевизор — там по-разному. Артист говорит, что положено, а по лицу видно: неправда. Не чувствует он так, не думает. А в книжке нет человека лживого, там мысль и чувство чистые. В хороших, конечно, книжках. И я им верил больше, чем деду, вот как… Потому и ушел…

Саврасов медленно кивнул.

— А вы меня зовете лечить людей. Бросьте… Знаю, что скажете: в больнице, мол, честно, мы — не знахари, у нас бесплатно… Ведь хотели это сказать?

Саврасов неловко пожал плечами, а потом кивнул.

— И хорошо, что не сказали. Брехни не люблю. Берете ведь, все берете…

Саврасов вскочил и заорал:

— Слушай, ты, сопляк!

Дедичев приподнял голову и с интересом поглядел на него.

— Что ж вы горячитесь, доктор? Конечно, вы — честный человек, букет цветов или коньяку бутылка — это не взятка… Вам бы посмеяться надо мной, глупым и обозленным, а вы сердитесь, а?.. Эх, доктор! Берут, сволочи, за спиной у вас, честных. Вы лечите, а они мошну набивают.

Саврасов сдержался. Снова опустился в кресло, вытащил сигареты. Нервно закурил. Как грязно все, о чем он говорит… Кто возьмет? Подьячий Коля? Левин? Рябухин? Иван Яковлевич? Викторов? И осекся. Викторов… Викторов мог бы…

— А нянечек у вас хватает? Сестер? Нет, конечно. Значит, приплачивают им больные, чтоб все успели, чтоб поработали сверхурочно… А кто к вам на осмотр направляет? Кто в очередь записывает? Карточки ведет? — безжалостно продолжал Дедичев.

Карточки. Лидия Михайловна. Очаровательная. Моложавая. В белоснежном халате. С золотой коронкой. С безукоризненным ажуром в бумагах. С теплыми, обаятельными бегающими глазами…

Саврасов поморщился. При чем тут это все? Он врач. Его дело — лечить… Э, стоп, Анатоль Максимыч! Если тебе, честному, нет дела, кому ж тогда оно есть?..

— Что же, — сказал Саврасов хрипло к откашлялся. — Больно бьете. И, похоже, со знанием дела. Откуда, кстати?

— Откуда? Из личного опыта, — усмехнулся Дедичев. — Я ведь начинал оберманом, верхним значит, у акробатов Савицких. Ну, перелом неудачный, месяц в больнице. Заживлял, конечно, последнюю неделю уже со здоровой ногой в гипсе лежал… Ну и насмотрелся…

Саврасов раздавил в пепельнице сигарету. Помолчал — считал до десяти. Наконец сказал:

— А все-таки мы лечим. Безнадежные уходят от нас здоровыми. Может быть, вся мерзость, о которой вы говорили, — правда. Но мы лечим.

— Что ж, — пожал плечами Дедичев, — не всем ведь лечить…

— А вы — не все! Вы — Дементьев! Кому ж лечить, как не вам? Эх… Саврасов горестно махнул рукой. — А знаете вы, что у нас в клинике нет ни одного прирожденного психокинетика? Все выученные!.. Это же как третьеразрядник против гроссмейстера! Знаете вы, что я могу оперировать не чаще двух раз в неделю, — я ведь тоже выученный, мне сутками приходится энергию копить! Что меня выключает циклон с Атлантики и пятна на Солнце! А больные ждут…

— У вас — своя работа, у меня — своя. Мир — не одни больные. Это, в первую очередь, здоровые, обычные люди. Которым не хватает радости и восторга. Я даю им чудо — и они уходят с радостью и восторгом. Вы копите энергию трое суток и потом вылечиваете за день пятерых или там десяток больных…

Саврасов хмыкнул. Десяток? Хорошо, если двоих…

— …а я, — продолжал Дедичев, — за одно представление даю чудо трем тысячам. Как вы считаете, нужна людям сенситивность? Не как редкостный дар у одиночек, а чтоб у всех? Чтоб каждый умел? Целительство — только одно из возможных применений… Но чтоб каждый умел ощутить другого, как себя! Тютчев недаром говорил: „Мысль изреченная есть ложь“! Мы ведь понимаем других только частично, один скелет мысли, да и то перевираем. А тонкости, второй, третий слой — все пропадает, остается невыраженным… Я пунктиром говорю, но вам ясно, да? Вы-то ведь волну принимаете! Все эмоции доходят, я вижу!

Саврасов кивнул. Он уже давно все понял и видел правоту артиста. А тот продолжал, отбросив сигарету:

— Конечно, я их не учу, но даю хоть раз ощутить. Вы были на представлении, видели. Ведь люди слились! Были как один! На репетиции у меня шар выше пяти метров не идет, а сегодня, а?! И вы думаете, зал не ощущает? Я слежу за ними, когда расходятся, — глаза горят! Взрослые за руку друг друга держат! Не знают ничего, а все равно понимают: они, все вместе, сделали чудо!..