Евгений Маевский - Вышка в поселке Вывалень Страница 2

— И что?

— Ничего. Это знаешь, какой Хват? Режиссер. Скажи, а с Мардуковым ты помирилась?

— Нет, — сказала Чука. — Он дурак.

Школа у нее была хорошая, но она была бы просто замечательная, если бы не Мардуков. Чука и не думала над ним смеяться. Во-первых, смеяться над людьми вообще нельзя, во-вторых, и не над чем было, ну дальтоник, ну и что? Она все сделала, как надо, — отловила в уголочке, чтобы с глазу на глаз, попросила честно, без малейшей подковырки: «Мардуков, пожалуйста, скажи мне, только по-серьезному, мне это важно: я знаю, что ты одинаково видишь красное и зеленое, но как ты их видишь — как я вижу красное или как я вижу зеленое?» — «Как ультрафиолетовое, — злобно сказал Мардуков. — Вот, например, у тебя заплатки, знаешь, какие ультрафиолетовые — во!» Чука вспыхнула, это были не заплатки, а вставки, совсем небольшие, но хитрые, она сама их сделала, нашла выкройки в одном французском журнале и сделала, а мамины подруги решили, что у девочки новое платье, и все норовили узнать, у кого они шьют. Но ведь она материю подбирала строго в тон, не отличишь. Как он высмотрел? С тех пор Мардуков не давал ей проходу. Конечно, она очень скоро поняла, что вопрос был бестолковый, как и все ее вопросы, но что же делать, если ей всегда нужно знать?

— Он совсем дурак, — сказала она маме. — Он теперь придумал, будто его подменили.

— Как подменили?

— Понимаешь, Э. А. ему вчера говорит: «Надо бы тебе, Мардуков, быть поскромнее». А он отвечает: «Я вообще-то от природы скромный, но меня подменили. Когда мне было от роду семь дней, меня, говорит, украли халдеи и подложили вместо меня моего брата-близнеца. Родители только потом заметили. Вот, говорит, я ничего и не могу с собой поделать, очень уж этот брат вредный». Представляешь?

— Какая глупость, — сказала мама. — Спи, я пойду посмотрю, может, там что записалось.

Чука стала размышлять о проблеме самотождественности. Могла ли она, например, родиться совсем у других родителей? Ну допустим, она была бы тогда не такая, была бы пышка или каланча. И звали бы ее не Чука, а, скажем, ну хоть Алиса. Но ведь все равно же она была бы она? Потом мысли стали путаться, в голову лезла каланча, похожая на пышку, ее называли Объект Каланча, и Чука с досадой подумала, что снова, в который уж раз упустит момент погружения в сон.

За завтраком Чука салат съела сразу, а кашу, как всегда, приготовилась долго ковырять, хотя и знала: все равно не отвертеться. Но ковырять не пришлось. Мама про кашу и слова не сказала. Она не отрывала глаз от тэ-вэ. Папу не показывали. Выступал Новохудоносов. Чуке всегда казалось, что такой фамилии не может быть, и она часто говорила: «Опять Человекобыков выступает», тем более, что взгляд у него и правда был немного бычий, профессионально властный, как говорил папа. Он заверял, что меры приняты и что опасности нет. Потом показали девочку, большую, лет пятнадцати, журналист брал у нее интервью.

— Утром я пошла в школу, — говорила девочка, — а мама пошла на работу. Все было как всегда. Я пришла домой, хотела посидеть почитать. Вдруг звонят. Входит мама, а за ней Библер с первого блока, Моисей Израилевич, я его знаю, он у нас бывал. И я вижу, что мама какая-то не такая. — Девочка замолчала.

— Ты не могла бы поподробнее объяснить, что значит «не такая»? — попросил журналист.

— Она была… как бы это сказать… ну растерянная, что ли. Еще у нее была другая прическа. И щеки худые, как будто она сильно похудела за то время, что я ее не видела с утра, и морщины появились, а так ведь не бывает, правда? Библер говорит, что вот, он маму привез, и чтобы я с ней разобралась, а он скорей поедет, потому что работа совершенно дезорганизована и вообще непонятно, что происходит. Я испугалась, говорю: «Мамочка, что случилось?» А она смотрит на меня так странно и не отвечает, а сама у меня что-то спрашивает, и я ее не понимаю. Она не по-русски говорит.

— А раньше такого не бывало?

— Нет, конечно, не бывало. Английский она знает, и я тоже знаю, но это было не по-английски. Потом она еще все время осматривалась, как будто не узнавала нашу квартиру. Глядит на меня и что-то повторяет, настойчиво так. Мне показалось, она хочет сказать «Аня, Аня», но у нее выходит что-то совсем другое. Такое странное слово, я его не могу произнести, хриплое, знаете, как будто оно отсюда поднимается, из глубины, — девочка показала себе на горло. — Тогда мне стало очень страшно, ведь я же вижу: это моя мама, понимаете?

— Спасибо, Анечка. Все, что ты сейчас рассказала, несомненно, поможет комиссии. Теперь давай побеседуем с твоей мамой. — Дали общий план. За столом сидели несколько человек. — Инна Иннокентьевна, вы меня понимаете, правда ведь? Хотя бы отчасти. Расскажите зрителям, как все началось. Расскажите на том языке, который для вас естественен. Переводчика нет, но мы поймем. Постараемся понять. Пожалуйста.

Женщина с опаской поглядела на ведущего, потом на микрофон, зачем-то несколько раз кивнула и наконец, собравшись с духом, заговорила. Глотая слюну, сбивчиво и совершенно непонятно. Заметно было, что она недавно плакала.

Ведущий поспешил поблагодарить женщину и обратился к другому человеку. Женщина с облегчением откинулась на спинку, стула. Теперь говорил пожилой человек. Чука толком не расслышала его фамилию, смешная такая, гномская: Гримм? Греч? Грот? Он сказал, что по предварительным данным — давайте все-таки подчеркнем, по сугубо предварительным данным, полученным его рабочей группой, — языки, на которых говорят обследованные сотрудники так называемого Объекта Вышки с момента… э-э… метаморфозы, не относятся к числу распространенных ныне языков (он особо выделил голосом это «ныне»), хотя во многих случаях и обнаруживают с известными языками некоторое сходство. Дослушать лингвиста не удалось, времени не было.

В класс она влетела со звонком. Едва начав сочинение, настрочила записку: «Что такое высший принцип». И отлаженным каналом отправила ее в первый ряд. Энциклоп развернул, прочел и принялся писать ответ. Чука вся извелась, пока он читал, пока писал, пока записка шла обратно. Ответ гласил: «Ты что, сочинение же. Кстати, в конце вопроса полагается вопросительный знак». В переменку Чука подошла к терминалу школьной «Эврики», нажала кнопку «Что такое», набрала слова «высший принцип». На дисплее высветилось: «Верховный (-ое)/ главный (-ое)/ основной (-ое) закон/ начало/ положение; закономерность или установление, доминирующая (-ее) над всеми остальными». Надо было набирать с заглавных букв, сообразила она, но тут опять прозвенел звонок на урок. В следующую переменку Чука, оттиснув всех, просунулись к Э. А. «Высший Принцип? — переспросил Э.А. — Теперь уже, я думаю, всем ясно, что Высший Принцип есть теоретическая фикция, причем из тех, что дорого обходятся. Установку мало выключить, нужно ее демонтировать, и немедленно. Я сейчас как раз еду на вольную трибуну и буду там об этом говорить. Слушай-ка, а что, если нам в школе тоже устроить вольную трибуну? Ты и выступишь. Подойди ко мне завтра, я тебе дам библиографию». В этот момент его кто-то позвал, и он, извинившись, исчез.