Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести) Страница 20

Чувствовал я себя превосходно. Голова всегда была ясна, и никакой тяжести, никакого угара, которые прежде у меня случались к концу дня, теперь не существовало. К двенадцати часам я ложился или садился в кресло, отбросив спинку до сорока пяти градусов снаружи, и читал до рассвета. Записей я не делал, потому что все нужное удерживалось в памяти без усилия.

За час-полтора до восхода солнца я выходил на кольцевую аллею и пробегал три километра, чтобы… странно, но я не могу объяснить, зачем это было нужно. Впрочем, разве недостаточно того, что пробежка доставляла мне удовольствие?

Иногда я выходил из дома пораньше — за четверть часа до трех, чтобы посмотреть, как угасает ночное солнце — цветок опунции.

У меня появлялось ощущение единого с ним угасающего ритма, но, когда он сгорал, я не чувствовал ни печали, ни грусти, и ночь не делалась нисколько темнее оттого, что еще раз померкла опунция.

В среду, часов около шести утра, я встретил на аллее синьорину Зенду.

— О, синьор Умберто, — воскликнула она, — так рано!

— Не раньше вас, синьорина, — возразил я, и она рассмеялась, подняв руки кверху.

— Нет, Зенда, это я должен поднять руки.

— Послушайте, — сказала она очень серьезно, с тем оттенком изумления, который женщины придают своему голосу, когда хотят польстить мужчине, — но если все станут сдаваться, кто же будет брать в плен?

— О, Зенда, — мне отчаянно хотелось взять ее за руки и встать на колени, — если бы все победители были так скромны и великодушны!

— Не надо, — прошептала она, — не надо, Умберто. Вы сегодня какой-то… необычный.

— Нет, Зенда, — запротестовал я, — нет, просто сегодня я впервые позволил себе быть самим собою. Ах, если бы вы знали…

— Умберто, — прервала она меня, — мне так хотелось бы достать… — Она не успела еще поднять руку она успела только показать глазами, а я был уже на цереусе. Плод, который ей понравился, висел метрах в двенадцати от земли. Дорога к нему была утыкана плотными, чуть не роговыми, иглами кактуса, но через две минуты я стоял уже перед синьориной Хааг с плодом в руках.

— Умберто, я не знала, что мой… коллега, — она задумалась, но в конце концов произнесла именно эти слова, — феноменальный спортсмен.

Синьорина Зенда была восхищена, по-настоящему восхищена — и этим чувством светилась она вся, многоцветная, добрая и невесомая, как утренняя фея. Она была мучительно прекрасна, но только один раз — передавая плод — я позволил себе прикоснуться к ней, к ее смугло-золотистым пальцам.

Мы гуляли с ней до восхода солнца. Она домогалась полного перечня моих спортивных рекордов. Я отвечал ей, что всерьез занимался только утренней гимнастикой, и она от души смеялась, сияя синими своими глазами. А потом она сказала — если головоломный бросок на двенадцатиметровый цереус всего лишь утренняя гимнастика, то что же тогда вольтижировка или даже акробатика под куполом? — и добавила укоризненно:

— Умберто, вы отбиваете хлеб у бедных циркачей и при этом еще разыгрываете скромника. Умберто, это большой грех.

Господи, она шутила, она все время смеялась и шутила, а мне нужны были все мои силы, чтобы ограничиться этим — шутками и смехом!

Пока она была со мной, рядом, я знал, что теперь уже не смогу работать спокойно, но едва мы расстались, я перестал думать о ней: она удалялась быстро, как на экране, как самолет над морем, превращаясь в точку, прежде чем окончательно исчезнуть. Среди дня, правда, я вспомнил о ней — когда в лабораторию зашел Джулиано, чем-то встревоженный и озабоченный, — но один только раз, да и то было это как воспоминание о воспоминании, а не мысль о человеке, который сегодня утром был рядом.

Альмаден вернулся дней через десять. Он был, как всегда, молчалив и сосредоточен. Мне показалось даже, что он еще больше ушел в себя. Но, возможно, это впечатление создавалось его худобой, которая до поездки в Боготу то ли была не так заметна, то ли была на самом деле меньше.

Я ни о чем не расспрашивал его — не потому что Россо достаточно откровенно очертил круг моих прав, и не потому, конечно, что Хесус замкнулся, исключая всякие поводы для разговора. Нет, мне просто решительно было плевать на все его дела. Точнее, для меня наконец перестали существовать всякие дела, кроме моих собственных.

Может, у Альмадена было то же, что у меня? Эта мысль впервые пришла мне в голову, но тут же, вслед за ней, пришла другая: так или этак — не все ли равно? К причине почти всегда ведет дорога назад — от следствия. А какое мне дело до следствий, если они касаются исключительно Альмадена, или Россо, или миллиона других людей!

Третьего дня утром, тоже часов около шести, мы опять повстречались с синьориной Зендой на аллее — в этот раз прямо у моего дома. Она сказала, что замечает какие-то перемены во мне. Я попросил ее уточнить, какие именно, и она разразилась целой филиппикой против себялюбия, индивидуализма и эгоцентризма.

— И это все во мне одном? — спросил я.

— Да, — ответила она решительно, — да, Умберто.

— Ах, — воскликнул я, — тогда, моя красотка, ты позволь себя обнять! И не вздумай вдруг, молодка, от Умберто убегать!

Но, черт возьми, она расхохоталась, игриво хлопнула меня по щеке и убежала в кактусы. Я искал ее добрый час, взбирался на пятнадцатиметровые цереусы, с которых просматривалась вся территория, но Зенды нигде не было. А потом, когда пришло время работы, я опять, забыл о ней, и даже после полудня, когда синьор Джулиано вспомнил о моей утренней встрече с Зендой, мне вовсе не хотелось говорить о ней. Мне было абсолютно безразлично, как он узнал о нашем свидании, но он сам объяснил мне, что встретил синьорину Хааг, очень возбужденную и взволнованную.

— По-моему, — сказал он, улыбаясь, — она не слишком равнодушна к вам, Умберто. А вы?

— Она убежала от меня, Джулиано, и я не нашел ее.

— Умберто, — он шутливо погрозил мне пальцем, — вы уходите от прямого ответа.

— О, синьор, разве в любви возможны прямые ответы!

— Ну что ж, Умберто, желаю успеха. И вам и… — на мгновение он задумался, — и синьорине Хааг.

— Благодарю, — ответил я, хотя мне показалось, что голос его был жестковат и категоричен, что такой голос уместен на лекциях по векторной алгебре, но не в пожеланиях счастливой любви.

С Хесусом у меня наладились ровные деловые отношения. Я бы даже сказал, больше, чем просто ровные, потому что по какой-то загадочной случайности трижды в течение последней недели у нас возникали совершенно тождественные идеи. И что самое забавное — всегда в один и тот же день, и всегда утром. Джулиано говорил, дай бог побольше таких случайностей, и смеялся при этом взахлеб, как мальчик. Но в последний раз, когда мы заговорили о практической регуляции окислительного фосфорилирования в митохондриях, он был предельно серьезен и, кажется, насторожен. То есть, я не уверен, что это была именно настороженность, но ощущение скованности от пристального его взгляда, направленного на меня из-за какого-то невидимого укрытия, не проходило во время всего разговора. А под конец, когда я сказал, что мне удалось варьировать темпы окисления в митохондриях мышечных клеток, это ощущение чужих пристальных глаз усилилось вдесятеро, и я должен был пройтись по лаборатории, чтобы хоть немного погасить его.