Аркадий Львов - Две смерти Чезаре Россолимо (Фантастические повести) Страница 21

С Хесусом у меня наладились ровные деловые отношения. Я бы даже сказал, больше, чем просто ровные, потому что по какой-то загадочной случайности трижды в течение последней недели у нас возникали совершенно тождественные идеи. И что самое забавное — всегда в один и тот же день, и всегда утром. Джулиано говорил, дай бог побольше таких случайностей, и смеялся при этом взахлеб, как мальчик. Но в последний раз, когда мы заговорили о практической регуляции окислительного фосфорилирования в митохондриях, он был предельно серьезен и, кажется, насторожен. То есть, я не уверен, что это была именно настороженность, но ощущение скованности от пристального его взгляда, направленного на меня из-за какого-то невидимого укрытия, не проходило во время всего разговора. А под конец, когда я сказал, что мне удалось варьировать темпы окисления в митохондриях мышечных клеток, это ощущение чужих пристальных глаз усилилось вдесятеро, и я должен был пройтись по лаборатории, чтобы хоть немного погасить его.

Остановившись, я увидел устремленные на меня глаза Альмадена. Но, даю голову на отсечение, Альмаден не видел меня, не видел окна за моей спиной, вообще ничего не видел — глаза его были открыты и пусты, как глаза каменного Вишну.

— Альмаден! — голос Джулиано прозвучал резко и скрипуче, — Альмаден, очнитесь: вы прозеваете второе пришествие!

Хесус вздрогнул — так вздрагивает человек, внезапно выхваченный из сна. Он виновато улыбнулся, и я вдруг увидел, что он на самом деле здорово изменился после поездки в Боготу — не то, чтобы чересчур похудел, а как-то осунулся внутренне.

— Синьоры, — продолжал тем же скрипучим голосом Джулиано, — вы отдаете себе отчет, что практически означает произвольная регуляция мышечной силы человека? Не будет хилых и немощных, человек осуществит свою древнейшую мечту — не опосредствованно, через машину, а лично каждый обретет в себе Геракла… нет, не Геракла — Антея, синьоры, именно Антея!

Я был уверен, сейчас Джулиано примется освежать наши знания по части мифологии, но он внезапно умолк — и великая Гея, дававшая силу Антею, осталась неназванной. Впрочем, я сам вспомнил о ней и подумал еще, что она не была истинной богиней — она обладала всего лишь потенциальным могуществом аккумулятора, переключатели же и коммуникации были вне ее власти, и сын ее погиб.

Джулиано, совершенно неподвижный, сидел в кресле, глаза его были закрыты и только чуть-чуть, в ритме нистагма, вздрагивали тяжелые веки. Я не знаю, о чем он думал. Я не знаю, о чем думал Альмаден. И оттого, наверное, что вот сидят рядом со мной два человека, а я даже приблизительно не представляю себе их мыслей, мне все больше становилось не по себе. Плотная белесая оболочка окружала меня, перед моими глазами кристаллизовался в молочном тумане огромный серебристый кокон, я присматривался к нему, ожидая появления какого-то уродца. И вдруг он лопнул, этот кокон, и появился я — отчетливо, как в зеркале. Мое Я надвигалось на меня, но было оно неправдоподобно легкое, будто материализованное из лунного света, прикосновение которого неощутимо для человека из плоти. С секунды на секунду оно должно было приблизиться ко мне вплотную, совместиться со мной, сидящим в кресле у окна, и тогда, я чувствовал, лопнет отвратительная белесая оболочка и откроется что-то предельно важное для меня. Я даже привстал, чтобы ускорить нашу встречу, но внезапно меня схватил за руку синьор Джулиано — и мое Я из зеркала исчезло.

— Умберто, — сказал синьор Джулиано, — естественнику не пристало грезить по-девичьи. Грезы формируются гормонами, а не этим.

Постучав пальцем по виску, он освободил наконец мою руку и повторил:

— Не этим, Умберто.

Сегодня впервые синьор Джулиано сам нарушил железный порядок лаборатории — было уже около восьми часов; синева, наседавшая с востока, бесшумно гасила тлеющие на западе облака. Альмаден сказал, что ему пора, и тогда Россо торопливо стал извиняться, приговаривая: «Ради бога, синьоры, ради бога!»

Огибая фонтан, я почувствовал убийственную усталость и готов был растянуться прямо здесь, на скамье, лишь бы не делать ни одного шага. Просека, ведшая к моему дому, была в этот раз бесконечно длинной, и, как случается только во сне, мне казалось, что нынче вот, в один прием, я заново проделываю всю прожитую дорогу. Я видел Флоренцию, Пизу, Болонью; люди, которые встречались на моет пути, разместились по сторонам этой бесконечной дороги и провожали меня глазами, потому что двинуться ни один из них не мог — ни те, что уже умерли, ни те, что оставались в живых. Кроче мне повстречался дважды — первый раз спиной к дороге, так что я даже не узнал его сразу, а второй раз — шагах в десяти от дома, лицом ко мне. Щеки его были припорошены синькой. Глаза были синие, фарфоровые. Шею Кроче оплетали вздувшиеся вены, которые вдруг оказались моими пальцами. Это не удивило меня — наоборот, все было совершенно естественно и логично и, главное, давно знакомо. Одного только я не мог понять: что Кроче — покойник. То есть, я знал, что он мертв, но именно вот это знание и казалось мне ложным, навязанным, и, должно быть, потому оно не внушало тревоги.

Проспал я без малого семь часов: очнувшись, я успел еще увидеть догоравшую под моим окном опунцию. Часы пробили три, и почти одновременно с ними приглушенным ночным голосом объявил время диктор из Боготы. После этого он продолжал тем же вкрадчивым ночным полушепотом прерванную передачу о последних событиях в столице.

…Восстановлен порядок на изумрудных копях в пригороде Боготы, все арестованные освобождены и с энтузиазмом возобновили работы. Прекращена трехнедельная забастовка солидарности столичных машиностроителей, в целях компенсации заводы работают круглосуточно; во искупление своей вины машиностроители отказались от обещанной надбавки за работу в ночное время. С шести утра в столице отменяется комендантский час. Кабинет министров и муниципалитет Боготы выражают свое восхищение и благодарность синьору Марио Гварди, начальнику полиции Большой Боготы, за энергичные и гуманные действия. Телевизионная компания «Санта Фе де Богота» рада случаю присоединиться к приветственному адресу правительства синьору Гварди. А теперь посмотрите ленту кинохроники, снятой нашими репортерами…

Сначала, когда показывали обвал и спасательные работы на руднике Бобадилья, диктор комментировал чуть не каждый кадр, так что ему приходилось здорово торопиться, чтобы поспеть за экраном. Но минуты через три пошли уже другие кадры — дорога на Боготу, запруженная десятками тысяч горнорабочих, заводские кварталы окраин, забастовщики-машиностроители, мальчишки без ранцев, вытолкнутые из школы невидимым за стенами тараном, — и диктор лишь изредка бросал два-три слова бесстрастной информации. Впрочем, не слишком бесстрастной, потому что слова ее были из телеграфных сообщений о стихийных, бессмысленных разрушениях и бедствиях.