Михаил Башкиров - Осеннее усекновение Страница 22

Губернатор спрятал голову под легкую гагачью подушку.

Скомканное вафельное полотенце, шаркнув по шипящей конфорке, улетело в рифленую мойку.

Губернатор — колени к животу.

Турка проверила кружку на прочность.

Губернатор нащупал пузырек с нитроглицерином.

Неловко сварганенное кофе перекочевало в кружке на старую парту, в смотровую.

Губернатор уронил пузырек на ворсистый ковер.

Дополнительно помараковав над карточками, произведя контрольное вычеркивание по принципу частоты встречаемости отслеженных эмоций и телодвижений, получил неоспоримое статистическое подтверждение: если непереваренные блины, сдобренные кпюквенным киселем, считать за материальный предмет, то кандидаты в покойники непременно получали от мальца «черную» метку.

Белые спасительные крупинки прилипли к дрожащим пальцам.

Снова на кухню.

Указательным — под язык.

Щелкнула зажигалка.

Очнулась вытяжка.

Поднос зачернел свежими пятнами.

Пустые строчки берестяного мартиролога требовали инфаркт миокарда.

Разнылись обе руки, разболелись подправленный нос, подкорректированные уши.

Проволока от сорванной пломбы царапнула запястье.

Достал из чемодана мобильник, положил на стол рядом с инкрустированным футляром.

Генерал нальет крепкозаваренный чай на четверть стакана, генерал расстегнет китель, генерал, усмехаясь, уйдет, не тронув на счастье фартовых свинок.

Мобильник и футляр с лупой — в чемодан.

Таракан во глубине бархатного склепа шевельнул сорокапятичленистыми усами.

Извлек из поросенка трижды уцелевшее от подносного аутодафе черно-бело-полосатое непарнокопытное, уже раз подарившее интересную дебютную идею, которая вдруг начала подтачиваться, рассыпаться, неумолимо разваливаться из-за самой себя, то есть по случайной причине наличия среди человеческих особей приблудного млекопитающего, обоснованно намекающего на возможную направленность пресловутой сентябрьской метки не только на сапиенса, но и на другое теплокровное, — никто не рискнет запечатлеть вскрытие пса, от жадности подавившегося костью с праздничного стола.

Таракан дернулся и вновь затих.

Обе малолюдные кассеты снова отправились на параллельный собачий просмотр.

Дистанционный пульт залихорадило.

Пузырь хватанул приглашенную таксу за ухо.

Умело раздразнил с балкона ротвейлеров, загорающих у бассейна.

Повис на доге.

Зафитилил новеньким портфелем в меланхоличного бассета.

Неуместные прыжки.

Капризный лай.

Оптимистическое слюноотделение.

Пофигистская дрема.

Хвостовые реминисценции.

Узнаваемые собачьи морды, экстерьеры, фортели.

Физические упражнения на свежем воздухе, сбалансированное питание, универсальные прививки, дозированные поливитамины шли на пользу игривым сукам и угрюмым кобелям.

Дуру-зебру — на распыл.

Тапок слетел в коридоре, продемонстрировав мигнувшему бра подошву с расплющенным прямокрылым.

Снова не раздеваясь повалился на нерасстеленную кровать.

За холодильником в сорокаместной оотеке готовились к скорому выходу в большой свет.

КРОТ ЭФИРА

С речки Ушаковки (правый робкий приток дерзкой Ангары), отделяющей культурно-исторический центр Иркутска от достопримечательной тюрьмы, в которой содержался белый адмирал (освободитель, вешатель, транжир золотого царского запаса), от Знаменского женского монастыря, с туристическо-обязательными надгробиями декабристов, не решившихся залить кровью столицу империи, с речки Ушаковки, давненько переименованной из Иды в честь патриота-купца, снорово поставившего на ней первую мельницу, прилетела дальнозоркая скопа из отряда хищников.

Потолок над кроватью слабо подсвечен коридорным бра через дверную полуоткрытость.

Недоуменно покружила над гладью безрыбного, с подогревом, бассейна.

Зудящаяся рука нарушила, прервала, закончила дикую, закольцованную нейронами погоню свистящей катаны за неуклюжим тиранозавром, огрызающимся короткими матюгами.

Украдкой писающий охранник чуть не свалился с бортика, выцеливая настойчивую птицу в рассветном небе трясущимся указательным пальцем.

Переход на кухню — цанги, вата, мазь.

Черно-стремительный промельк скопы исчез в сопках, проступающих на светлеющем горизонте.

Стакан холодной воды.

Тупой нож.

Лимон.

На берегу форелесодержащего Йеллоунайфа, безжалостно рассекающего золотоносные Северо-Западные территории перпендикулярно далекому экватору и впадающего в Большое Невольничье Озеро (сколько зазря утопло негритосов, отлынивающих от работы), в коттедже, построенном собственными мозолистыми руками, верный муж российской эмигрантки, уроженец провинции Саскачеван, лесоруб-любитель и прозаик-дилетант с дюдюктивным феминизированным уклоном, не торопясь приступал к ужину с рюмкой кедровой водки, наполненной до золотого (норма) ободка, и тарелкой сибирских пельменей, заправленных сливочным, холестеринонаграждающим, но вкуснейшим (еще бы)

маслом.

К старой парте, к привычной дыбе, дожевывая горький жесткий лимон.

Наполовину сделанный роман лежит разбитый по частям в пластиковых аккуратно пронумерованных разноцветных папках, в соседней комнате, на столе с дюжиной остроотточенных полумягких карандашей и стопой девственных, с плотностью 80 гр/см листов, ждущих продолжения творческого процесса.

Утомительное мерцание стенда с черным Гамаюновым углом.

Фальшивая тишина.

Насытившийся канадец, вдохновленный одиночной рюмашкой на священный акт (музы отдыхают), погрузился тяжеловесно в глубокое кожаное, с удобными подлокотниками и подголовником кресло и вынул из розовой папки № 1 развернутое посвящение обеим женам (разведенной, с ребенком, и русской, пока бездетной), бригаде лесорубов — финну, индейцу племени Сиу, вальщику с Полтавщины и американскому генетику, вытуренному из университета за публично рассказанный анекдот об однополых, совокупляющихся под картавое брюзжание зеленых лягушках. Также не забыт сосед, регулярно переплывающий с того берега за гвоздями. Жиреющий, жирующий, жуирующий редактор.