Альетт де Бодар - Космопорт, 2014 № 02 (3) Страница 23

Ректор ревниво следит за синевой моих глаз, и я стараюсь не обмануть его ожиданий — выпускаю на волю лавину фамильной гордости. Это последняя моя встреча с ним, последний экзамен, через который, я знаю, проходит каждый Крейслауф прежде чем покинуть Школу.

Что теперь будет с Джейн? Я не спрашиваю. Ответ очевиден.

Но что они сделают с её душой? Что они делают с душами Крейслауфов?

Я не спрашиваю.

Допиваю свой чай и тепло прощаюсь с ректором. Ведь мы друзья.

В полночь я открываю глаза. Тишина спящей комнаты — особенная, плотная материя. Встаю. Вокруг Крейслауфы. Здоровые тела, будущие герои. Я представляю, какой могла быть эта тишина, умей они видеть сны. Заглядываю в их лица и вижу покой бессмертия. Такие лица бывают только у тех, кому не суждено вкусить с древа познания. Они в раю, и потому моя жизнь — ад. Потерянный рай слишком близко.

Я подхожу к окну. Отсюда отлично виден шпиль ректората.

На фоне стерильной черноты ночи она сперва кажется мне грязно-белой тряпкой, которую злой шутник прикрепил к шпилю. Порыв ветра подхватывает неясную тень, полощет её, заставляет выплясывать неприятный конвульсивный танец. Затем наступает мгновение затишья, и тряпка, предоставленная сама себе, распрямляется вдруг, складки её разглаживаются, белизна выравнивается. Я всматриваюсь — и не верю своим глазам. Джейн. Это маленькая Джейн подвешена там на потеху ветру. Не сама Джейн, но её тень. Тень её тени. Душа.

Я жадно ем глазами эту картину, понимая, что за всю свою жизнь вряд ли ещё увижу подобное. Живая душа, прозрачная, тонкая. Я хочу протянуть руку, прикоснуться к этой чистоте, смять в ладони.

Я чувствую это сердцем. Так: ТУМ-ТУДДУМ-ТУМ-ТУДДУМ. Надрывно. Точно кровь моя забурлила, вспенилась и потекла в два раза быстрее, разрывая сердце напором, заставляя его работать на пределе. Бешено, неистово моя кровь несётся по привычному маршруту, и в бурлении этом слышится мне даже не звук — эхо звука.

— Помоги.

Я возвращаюсь в постель.

Утро встречает меня мёртвой синевой неба. Эта синева холодна так же, как и глаза Мэри. В сердце неба — белая тень души Джейн Крейслауф. Мне кажется или она смотрит прямо на меня?

Школа жужжит роем Крейслауфов. Старшеклассники готовятся покинуть свой дом. Сегодня день отъезда. Последний день моих страхов. Последний день моей нежизни в этом искусственном мире. Но я могу думать только о Джейн, которая принесла себя в жертву. Ради меня?

Я пересекаю двор, глядя себе под ноги. Никто не смотрит наверх. И я не смотрю. Они — потому что не видят. Я — потому что уже всё решил. Мои глаза полузакрыты, я занят делом. Потрошу своих мальков.

На крышу можно пробраться через чердак. Я знаю, потому что уже бывал там. Все бывали на крыше ректората, и это тоже экзамен. Крейслауф не умеет бояться. Он — будущий моряк, полярник, астронавт. Неписанные правила только кажутся нашим собственным изобретением. Крейслауф никогда не нарушит закон без специального разрешения.

Но у меня есть душа. Жалкая трусливая субстанция, которая портит чистую кровь Крейслауфа. Я не герой. Мне не стать астронавтом. Мне не стать лётчиком. Я боюсь высоты. Возможно, поэтому я ненавижу небо.

Но я умею нарушать правила. И могу пройти по краю. Я знаю — потому что уже делал это.

Просто закрыть глаза и увидеть мир иным. Как будто нет ни крыши, ни края, ни неба. Не смотреть вверх. Без опостылевшей искусственной синевы, без этой яркой пудры, небо становится по-настоящему страшным — пропастью, сияющей бездной, которая выпьет тебя всего, через один только твой взгляд — как через соломинку.

Тишина меняется, делается тревожной и очень знакомой. Где-то здесь, где-то рядом — он. Ректор. Но я больше не боюсь его.

Я жду.

Она появляется с севера. Сначала горизонт покрывается едва заметной рябью. Я вижу это, потому что знаю, куда смотреть. Несколько секунд ожидания сливаются в тягучую густую вечность, которая отчего-то пахнет трясиной. Я, не двигаясь и не дыша, проплываю эту вечность насквозь и выбираюсь из неё на свежий воздух едва живым.

Рябь оживает, быстро, почти мгновенно поднимается над горизонтом и приобретает вполне определённые очертания. Рыжеватый плавник с острыми краями, затем чешуйчатая спина, потом — огромные мутные глаза, жабры, унылая прорезь рта.

Моя большая рыба. Чёрные её полоски ярче ночного неба, жёлтые — почти прозрачны, сквозь них можно рассмотреть, как внутри рыбы нервно крутятся шестерёнки. Никто, кроме меня, не оценит красоты этого механизма.

Самое грандиозное безумие, которое видел этот город.

Когда рыба зависает надо мной, закрыв своей тушей небо от меня, а меня от неба, когда жизнь в городе замирает, а мысли всех его жителей, всех Крейслауфов, их учителей и даже ректора звучат примерно одинаково («Какого х-хрена?!»), я выбираюсь на крышу.

Пространство вокруг шпиля усыпано остатками сгнивших верёвок. Душа Джейн тоже держится на обыкновенной верёвке. Мне боязно отвязывать её.

Сейчас я не могу понять, как не видел этого раньше. Я имею в виду — Джейн, она такая же, как все мы здесь, похожа на всех Крейслауфов, но больше всего — на меня.

Это как заглянуть самому себе в глаза. И увидеть будущее.

Тебя переплавят. Прогонят через огонь и железо. Снимут кожу и выпотрошат. Опилки, которые ты зовёшь душой, аккуратной бандеролью отправят на небо. Но не сразу.

Я перерезаю верёвку.

Мэри провожает меня на вокзал. Я не смотрю на неё. Это непросто, но я держусь. От взгляда недалеко до слов. А слов говорить нельзя. Если скажу хоть одно — я пропал.

Любовь — ловушка, в которую раз за разом попадают бракованные Крейслауфы вроде меня. Магнит для души. Я первый, кто смог пройти по самому краю этой бездны и не упасть. Удержусь и теперь.

Нарочно выбираю обходной путь, идём через сквер — тут не так многолюдно. День выдался пригожим, впрочем, иных в этом городе и не бывает. Редкие прохожие то и дело брезгливо поглядывают вверх.

Рыбы нет. Она исчезла вместе с душой Джейн, пролилась невидимым дождём в бездну неба. Всё, ни слова больше о рыбе. Ни слова больше о Джейн.

Оглядываюсь. Невдалеке стоит Лот, улыбается. Понимаю вдруг, что больше никогда его не увижу, и от этого становится грустно — точно я прощаюсь сейчас с живым человеком, а не с бесплотной тенью моей душевной болезни.

Вокзал встречает нас бравурным маршем. Поезд уже подали, Крейслауфы занимают свои места. Улыбки, смех, музыка. Кажется, весь город здесь. Женщины утирают слёзы, мужчины пожимают нам руки, дети — обычные дети — смотрят с восторгом. У каждого из них есть собственное лицо, фамилия, родители. Они — часть этого города и навсегда останутся ею. Их будущее скучно и предсказуемо. Им не стать героями.