Андрей Чертков - Миры Стругацких: Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств Страница 24

Мила задохнулась, фыркнула, закашлялась и замахала руками, дополняя неоконченную фразу жестами. Я с сожалением оглядел комнату. Старик снова кашлянул и бросил на меня полный сострадания взгляд. Лель поднялся и двинулся к двери, показывая тем самым, что пойдет со мной. Я встал и пошел за ним.

Глава четвертая

— Достоверность! Достоверность — вот что нам необходимо, — талдычил Меб, меря шагами комнату. — Давайте переживем все заново. Переживем вместе с нашим зрителем, друзья мои. Поэтому мы здесь. Поэтому я дал вам возможность отдыхать, кататься на лыжах, просиживать за картами в гостиной, потому что все это — ваша работа. Проникнуться атмосферой этого места. Запечатлеть ее в своей душе…

Симонэ хмыкнул. Сневар и Ольга внимательно и серьезно смотрели Мебу в глаза, а Хинкус ерзал на стуле, не зная, куда деть руки. Моник таинственно переглядывалась с Олафом. Меб еще восклицал что-то, но очередная порция пафоса переваривалась с трудом, и я ощутил непреодолимые позывы к зевоте.

— Но, — наконец перешел к главному Меб, — предварительный этап подошел к концу. Пришла пора работать. Работать в поте лица! К завтрашнему дню все перечитайте повесть. Почувствуйте себя вашими героями, живите их жизнью… И — в бой, друзья мои!

Мне невольно пришло в голову, что сегодня определенно меня преследуют милитаристские метафоры. В бой мне, как человеку мирному, совершенно не хотелось. А вот по работе, честной, расписанной поминутно работе, я, по правде говоря, уже здорово соскучился и поэтому воспринял призыв Кревски с необходимой долей энтузиазма.

Меб, удовлетворенный выступлением, рухнул в кресло. На середину комнаты выскочила Мила и бойко ознакомила нас с новым графиком съемок.

— И последнее, — утомленно и торжественно провозгласил из кресла реж. — Завтра снимаем с Мозесом!

Надо признать, Кревски умел эффектно выложить последний козырь. В комнате поднялся оживленный гул. Разговоры о Мозесе совершенно вытеснили все прочие темы, в том числе и проделки неугомонного Погибшего Альпиниста, который снова бегал босыми ногами по коридору второго этажа (на этот раз следы видели Симонэ и госпожа Мозес) и курил в комнате Моник (о чем заявила сама Моник). Насчет последнего я был совершенно уверен, что маленькие изглоданные окурки, которые с возмущением показывало Сневару единственное чадо покойного брата господина дю Барнстокра, оставил мой приятель Лель. И, улучив минутку, я честно спросил его об этом, на что сенбернар ответил высокомерно-насмешливым хмыканьем, перешедшим в хрипловатый старческий кашель.

Мне, по правде говоря, тоже здорово хотелось курить. Но чадо стрельнуло у меня последнюю сигарету, и я не смог отказать. Я тоскливо оглянулся в поисках того, кто согласился бы составить мне компанию и снабдить куревом, и мгновенно наткнулся на еще более печальный, с тенью безнадежной покорности судьбе взгляд Хинкуса.

Хинкус был неплохой парень. Веселый и добродушный дядька, никогда до этого не имевший дел с синематографом и, к несчастью, начавший знакомство с этим непростым миром с нашего полоумного режиссера. Меб, с целью сближения и установления доверительных отношений катавший Кайсу в город, попросил свою беспрерывно хихикающую спутницу вспомнить как можно детальнее всех действующих лиц интересующей его истории, а Кайса тут же ткнула пальчиком в проходившего по тротуару мужчину и объявила, что «вот оне» так «очень похожи-с». Так бедняга фермер мгновенно стал Хинкусом, не имея ни единого шанса на побег или попытку к взлету.

Мы с ним как-то просто и быстро сошлись, возможно, потому, что не были в полной мере актерами. Он ни разу не стоял перед камерой, я же стоял и даже изредка подпрыгивал и гримасничал, но пределом мечтаний моих работодателей было не высокохудожественное творение кинематографического гения, а продвижение с прилавков в кошелки домохозяек новых стиральных порошков или посредственного зеленого горошка. Старина Хинкус был, как и я, давним курильщиком, и мы частенько сиживали вместе у приоткрытого окна кухни, задумчиво пуская пушистые крошечные кольца и слушая, как где-то ругается Меб, а в ответ ему, отражаясь от стен и перекрытий, гремит страшный рыдающий смех Симонэ.

Вот и сейчас он тоскливо посмотрел на меня и указал глазами на карман моего пиджака, в котором обычно лежала пачка сигарет. Я кивнул, и мы с Хинкусом отправились на кухню.

На кухне, как всегда, что-то кипело, и у плиты господин Сневар прижимал к себе хихикающую раскрасневшуюся старшую Кайсу. При виде нас пышечка-кубышечка взвизгнула и, подпрыгнув с непозволительной для ее зрелых лет резвостью, выбежала. Сневар, многозначительно подмигнув нам с Хинкусом, отправился за ней. Я слышал, как каблучки неутомимой хозяюшки простучали по лестнице наверх.

Хинкус грустно присел на подоконник.

— Вы извините, дружище, но… не угостите?.. — Я замялся, подбирая слова, но Хинкус жестом остановил меня и протянул пачку.

Я достал одну сигарету, но Хинкус потряс пачкой, разрешая взять еще.

— Берите, Петер, — по-отечески шепнул он. — Хуже нет, чем сидеть без курева.

— Да у меня в комнате… — начал было я.

— Ну что вы, — отмахнулся Хинкус. — Всегда должен быть запас на черный день. Тогда он никогда не настанет. Не могу я так больше, Петер, — добавил он, закуривая. — Все это не для меня, понимаете? Я человек пожилой, и мне туго приходится, когда все бегут, орут, хлопают… И главное, никто никому ничего не объясняет…

Хинкус уже не раз признавался мне, что здорово дрейфит, когда видит направленные на него объективы кинокамер. Я поддерживал его как мог. Но старик постоянно нервничал. Что, впрочем, совершенно не мешало делу, и подавленный и задерганный Хинкус был волшебным бальзамом, щедро пролитым судьбой на жаждущую идеальной достоверности душу режиссера.

— Вот! — орал Меб, указывая коротким пальцем на беднягу Хинкуса. — Вот как надо играть! И не говорите мне тут про эти свои системы!

А Хинкус снова волок меня на кухню и, нервно закурив, жаловался на «барскую любовь».

Вот и теперь я видел, что старика что-то сильно волнует.

— Петер, — снова начал он, — через полтора часа будут снимать сцену на крыше. А мне не выдали сценарий. Кревски говорит, что я гениален и все пойму по ходу действия.

— Ему нужна непосредственная реакция. — Я постарался, как мог, утешить беднягу, но он поморщился и долго и тоскливо затянулся сигаретой.

— Не могу я так, — снова повторил он, давя в пепельнице докуренную сигарету.

В дверях появился дю Барнстокр и молча присел рядом, закуривая. Хинкус снова вздохнул, тяжело и грустно, и забормотал. Барнстокр поймал его взгляд, улыбнулся.