Юрий Леж - На свободу — с чистой совестью Страница 3

— Д-да, — едва не заикнувшись, ответил Антиохов, по привычке пытаясь повернуться, чтобы посмотреть на собеседника.

— В стену смотреть! — чуть повысил голос старшина. — Без команды не оглядываться!.. Острые предметы: ножи, ножницы, иглы, пилочки для ногтей и тому подобное, — имеются?

— Нет, — ответил, теперь уже почти упираясь лбом в стену, Геннадий. — Ничего у меня нет, даже коммуникатора…

— Коммуникаторы нам твои без надобности, все равно они тут не работают, — авторитетно заявил Трофимов и обратился к старшему майору госбезопасности: — Ну, что, Павел Петрович, забираю, значит, подконвойного? Где тут расписаться-то?

За спиной пришельца зашелестели очередные бумаги…

 Стараясь сделать это тихо-тихо, незаметно даже для самого себя, Геннадий застонал, приоткрывая глаза… болело всё: руки, ноги, спина, шея, лицо… разве что, мозг не ощущал физической, тупой, ноющей боли в самом себе… «Еще одна такая неделя, и я помру прямо там, на лесосеке», — обреченно подумал Антиохов, всматриваясь в полумрак барака, чтобы хоть как-то отвлечься от боли. Он и представить себе не мог еще несколько недель назад, что способен выдержать такие мучения и не сойти с ума.

В полушаге от него, по-турецки усевшись на своих нарах, невысокий, широкоплечий, кряжистый нолс, больше всего похожий на гнома из старинных сказок и легенд, разложив на коленях телогреечку, умело и ловко орудовал иглой, что казалось удивительным при его-то толстенных, казалось бы, совершенно неуклюжих пальцах. Нолс бросил на Геннадия быстрый взгляд исподлобья, но ничего в ответ на стон человека говорить не стал, снова углубившись в латание казенной одёжки. Плечо телогрейки он разодрал об острый сучок несколько часов назад, как раз-таки на лесосеке, неудачно прислонившись к поваленному стволу.

Покряхтывая от не отпускающей уже который день боли в усталых мышцах, Геннадий аккуратно опустил ноги к полу и принял вертикальное положение, стараясь не двигаться слишком резко.

— Давно бы так, — гнусаво заметил, вроде бы про себя, нолс. — Оно, конечно, никто до поры до времени за такую мелочь не наказывает, но — не всё коту масленица…

В полумраке серое, морщинистое лицо иного, большие, тонкие уши, и, главное, длинный, подвижный хоботок носа выглядели инфернально, будто демон с голографического экрана слетел и уселся напротив, на застеленных казенным, серым одеялом досках нар. Антиохов, как мог аккуратно, стараясь не причинить себе дополнительной боли, потряс головой, прогоняя наваждение, а потом, чуть заискивающе спросил нолса:

— Велли, а у тебя по карманам горбушечка не завалялась?

— Странный вы народец, неоантропы, — покачал головой гном, и уши его тихо зашелестели от собственных движений. — Как можно всё свое сожрать в один присест, а потом — клянчить у других пайку?

— А я хвою есть не умею, желудок не такой… — с неожиданной обидой ответил Геннадий. — Да и потом — спросил просто, а ты уж тут…

— Я уж тут, — сурово согласился нолс, кивая. — Я всегда уж тут, а не аж там, потому и прикрываю вас, бестолковых, как могу…

Гномоподобному нолсу Велли можно было так рассуждать, он был старожилом лагеря, пребывая тут уже шестой год и — без каких бы то ни было перспектив на освобождение. Из его невнятных, с шутками и местными, иной раз труднодоступными для понимания идиомами, Геннадий понял только, что занимался «слоник» чем-то, вроде контрабанды, и аварийный маячок его спасательной капсулы мог вполне подать сигнал о помощи и из соседней галактики. Но сам нолс не унывал, показывая прочим зэкам пример приспособляемости и несгибаемости разумного существа.

А прочих тут было… без малого полторы сотни экземпляров, и среди них ворбланы с синей кожей, вытянутыми остроконечными ушами, рубиновыми глазами сказочных вампиров, худющие, как скелеты; и эши с чешуйчатой желтовато-бурой кожей, раздвоенным змеиным языком, шипящие друг на друга и старательно сбивающиеся вместе, как только выдавался удобный случай; и кануты, больше похожие на обыкновенных собак, чем на сапиенсов, разве что — прямоходящие, да и то, постоянно норовящие опуститься на четвереньки. А вот людей, homo sapiens натуральных, среди инопланетных зэка было на удивление мало, едва ли десятая часть, да и та — раскидана по разным бригадам и лагерным службам. Кого-то начальство поставило в писари, кого-то — дежурить в душной, но сытной столовой: у плиты или на раздаче, кого-то определило в библиотеку, а вот новеньких, только-только поступающих, традиционно определяло на лесоповал, в смешанные бригады, наверное, чтобы не воспринимали какую-то свою исключительность, сопричастность к аборигенам, тоже являвшимся человеками разумными, пусть и находящимися еще на докосмической ступени развития.

Простая двуручная пила, топор и восемь часов работы на свежем, таежном воздухе за несколько дней задвигали вопросы ступеней развития местного социума куда-то далеко — за жуткую физическую усталость и постоянное чувство голода, хотя, сказать, что зэков плохо кормили, было бы верхом несправедливости по отношению к лагерному начальству и поварам столовой. Кормили полностью по утвержденным нормам, частенько добавляя в рацион мясо и ливер добытых охотой маралов, лосей, а иной раз и медведей. И старожил-нолс, и охранники, да и само начальство частенько говаривали, что подобного отношения в других лагерях никто бы никогда не дождался…

Впрочем, все аборигены хорошо понимали, что охраняют они не сознательных, злобных и бескомпромиссных врагов, а всего лишь жертв несчастных случаев… однако, такое понимание никого из охранников и персонала лагеря не расслабляло, и поблажек в режиме для инопланетников не допускалось, разве уж совсем по мелочи.

Пока нолс раздумывал, дать ли Геннадию кусок сухаря, привычно завалявшийся в кармане починяемой телогрейки, как от входа громко, но неразборчиво пролаял-выговорил канут:

— Готов ужин, начальник! Пошли командуй…

Да, уж, большинство иных с трудом осваивало человеческую речь, и дело тут было не столько в желании или не желании, сколько в ином строении гортани и голосовых связок. Впрочем, хочешь, не хочешь, а говорить и понимать приходилось, в лагере других языков, кроме русского, просто не признавали.

— Вот, Гена, ты и дождался, — назидательно сказал нолс, подымаясь с нар и набрасывая телогрейку на плечи. — А мог бы ничего не просить…

Антиохов только махнул рукой на слова гнома, с трудом вставая и стараясь побыстрее добраться до выхода из барака, невзирая на боль в мышцах.

На улице уже стемнело настолько, что на вышках, окружающих лагерь по периметру, часовые включили прожектора, заливающие мертвящим, белесо-синим светом «нейтралку», полосу голой земли между разнесенными на пять метров друг от друга двойными рядами колючей проволоки. Да и над крылечками столовой, лагерного клуба, казармы конвоиров, домика администрации тускло перемигивались слабенькие двадцатисвечевые лампочки, только бараки по-прежнему не были освещены, по традиции, установившейся в совсем незапамятные легендарные времена, свет в них включали только после ужина.