Алексей Корепанов - Грустная Снегурочка Страница 3

На этот раз я сидел прочно, не падал и на коньки не натыкался.

Но сидел еще долго, очень долго, даже забыл, что замерз. Думал.

Ну, я постараюсь без особых рассуждений, не люблю я долго рассуждать. Все равно что в хоккее: начнешь раздумывать - вмиг шайбу отберут, да еще и в борт впечатают. Уж лучше сразу перейду к делу, чтобы все до конца стало ясно. Я ведь не зря начал с грустной Снегурочки. Эту Снегурочку кто-то подарил папе, когда меня еще и на свете не было, а я уже потом ее у папы позаимствовал. Где-то я читал, что раньше делали такие парусники в бутылках. Проталкивали их сквозь горлышко в сложенном состоянии, а потом дергали за нитку - и кораблик расправлял все свои паруса, так что приходилось только голову ломать: как же это он такой большой пролез в такое маленькое отверстие? Ну вот, Снегурочка была наподобие этих парусников. Тоже в небольшой бутылке, словно замурованная в толще льда, в белой шубке, белой шапке и розовых варежках. И грустная. Очень похожая на Аозу.

Я даже хоккей не пошел смотреть, хотя играл "Спартак" и папа стонал и ахал у телевизора, а мама кричала из кухни: "Алексей, не пугай соседей!" Куском медной проволоки я обмотал горлышко бутылки с пригорюнившейся Снегурочкой, сделал петлю и положил бутылку в портфель. И устроился на диване подумать.

На другой день в школе все было как всегда, только я старался даже не смотреть на Аозу, чтобы она меня ни в чем не заподозрила. И еще с Нефедычем разругался, потому что, оказывается, совсем забыл о матче-реванше с "шестибэшниками" и оставил дома коньки и клюшку. Сбегать за ними на перемене я отказался и сунул под нос разъяренному Нефедычу свою травмированную ладонь, а он обозвал меня эгоистом. Это Сергей-то Нефедов меня! Уж кто бы мычал...

Ладно. Вечером у меня были дела поважней. На английском я передал Володьке Большакову записку. "А в телекинез веришь?" - написал я. Володька подумал, покосился на Августу Александровну, допрашивавшую унылого Мишку Аксенова, нашего лучшего защитника, и прислал ответ. "Саня! Думаю, в принципе он возможен, хотя современная наука об этом ничего не знает".

Современная наука об этом не знала. А вот Аоза знала. И я знал.

Хотя, в принципе, как изъяснялся мой друг Володька Большаков, мог предположить, что летящий над вечерним пустырем портфель мне просто привиделся. Именно поэтому я и взял в школу грустную Снегурочку.

После уроков наши ринулись громить "шестибэшников", а я пошел в школьный спортзал. Десятиклассники играли в волейбол, наш физкультурник Николай Андреич сидел на специальной лесенке в судейском кресле, переливчато свистел в судейский свисток и объявлял счет, мяч гулко бухал в пол, отскакивая от блока, здоровилы-десятиклассники переругивались, а их девицы визжали на скамейке, хлопали в ладоши, изображая болельщиц-фанаток, и дико закатывали глаза. Я забрался на брусья возле сложенных в углу матов и сделал вид, что тоже умираю от игры. Вообще-то вид можно было и не делать, потому что никто на меня не обратил внимания. А вид я делал потому, что смотрел не на игру, а в затянутое сеткой окно спортзала, за которым было видно окно нашего класса. В классе опять горел свет, и возле горшков с зеленью, украшающих подоконник, стояла Аоза. И что она могла все-таки разглядывать в темном небе нашего микрорайона?

Мяч шлепнулся на маты возле меня и откатился к стене.

- Саша, подкинь! - крикнул Николай Андреич.

Я спрыгнул с брусьев, достал мяч и показал им всем довольно приличную подачу. Девицы, правда, почему-то не захлопали и не завизжали, хотя подал я не хуже их кумиров, но что мне до этих девиц? Между прочим, в школе целых пять шестых классов и далеко не каждого шестиклассника Николай Андреич знает по имени. А меня знает. А вот как зовут этих девиц, я уверен, не знает. Вот так.

Я собрался снова залезть на брусья, но увидел, что Аозы уже нет и свет в классе не горит. Схватив портфель, я бросился в раздевалку. Пальто надел уже на улице и побежал к пустырю. План я обдумал еще вечером, лежа на диване, - и, распахнув дверь сарая, приступил к делу. Взял ведро и направился назад, к одинокому дереву, растущему неподалеку от сарая у самой тропинки. Вынул из портфеля Снегурочку, встал на ведро и повесил бутылку на ветку. Затем вернулся в ставший уже чуть ли не родным сарай, оставил смотровую щель и приготовился.

Сердце мое билось, наверное, точно так, как пишут в книгах, а волновался я не меньше, чем перед матчем со сборной шестых классов соседней школы. Еще я боялся, что кто-нибудь пройдет по тропинке раньше Аозы и перечеркнет весь мой план. Снегурочка белела под веткой, я ее хорошо различал из своего убежища, и не заметить ее с тропинки можно было лишь в том случае, если специально всю дорогу упорно смотреть под ноги.

Но наш пустырь не подвел. Он был безлюден, как лунный пейзаж, и когда со стороны школы показалась фигурка в белой шубке, сердце мое заколотилось еще сильней. Аоза шла медленно, как обычно, кошек на тропинке не попадалось, и я только опасался, что она повторит свой позавчерашний фокус и мгновенно перенесется к самому дому, благо обстановка позволяла. Но, видимо, она издалека заметила белое пятнышко под веткой и пошла быстрей. Я подался к самой двери, когда Аоза поравнялась с деревом. Она медленно обошла вокруг него, разглядывая Снегурочку, потом осмотрелась - пейзаж был все таким же лунным - и я затаил дыхание и прижал руки к груди, чтобы заглушить грохот сердца. Достать Снегурочку Аоза никак не могла, потому что ведро я унес с собой. Но ветка внезапно дрогнула, Снегурочка качнулась вместе со своей стеклянной тюрьмой и сама собой спланировала в ладони

Аозы, повинуясь ее взгляду. Именно спланировала, опустилась как на парашюте, а не просто упала с ветки.

Аоза крутила ее в руках, рассматривала и улыбалась, а я едва мог заставить себя сидеть - до того мне вдруг стало страшно. Я представил, как Аоза сосредоточенно смотрит на нашу девятиэтажку - и здоровенный пятиподъездный домище начинает медленно наклоняться, выворачиваясь фундаментом из земли, словно какой-нибудь баобаб, и обрушивается на снег всеми своими лоджиями, окнами и дверями. Аоза переводит взгляд на самолет и

самолет, кувыркаясь, срывается с неба и со свистом падает, падает на пустырь... Но и этого мало! Аоза замечает луну - и луна несется из черноты, увеличиваясь на глазах, мелькают кратеры и ущелья, и лунные моря, и столкновения не избежать, а проклятая девчонка смеется и исчезает, чтобы появиться в другом месте.

Очень мне хотелось убежать, со мной уже было такое, когда пристали в парке пятеро и отняли всю мелочь. Очень хотелось убежать - но я остался на своем ведре. Аоза насмотрелась на Снегурочку и вернула на место. Взглядом, конечно. Чем же еще? И пошла через пустырь к дому. Хоме Бруту, наверное, не было так жутко, когда гроб с ведьмой летал по церкви, как мне, когда Аоза прошла мимо сарая.