Стивен Холл - Дневники голодной акулы Страница 33

Тетушка Руфь знала, как найти лечебницу, и я испытал облегчение, услышав, что до туда было всего пятнадцать минут ходьбы.

— Но там теперь все закрыто, голубчик, чего ради вы вздумали туда отправиться?

«Праздное любопытство» было лучшим, что мне удалось измыслить. Она сказала, что выгляжу я ужасно, а я возразил, что после прогулки мне станет лучше. Казалось, она была совершенно в этом не уверена, но, должно быть, решила, что недостаточно хорошо меня знает, чтобы попытаться отговорить, и ограничилась морщинками заботы на лбу.

Дорожка вела к крыльцу, густо усыпанному пожухлыми листьями. Вход состоял из нескольких двустворчатых остекленных дверей из темного дерева. Я толкнул левую дверь, и она тяжело открылась внутрь.

— Есть здесь кто?

Тетушка Руфь была права: прогулка мне не помогла. Влажные и рыхлые внутренности расслабленно болтались, свисая под ребрами. С головой дело обстояло даже еще хуже. Подобно системе центрального отопления с воздухом в трубах, сознание мое булькало, пытаясь связно передавать мысли из одной области в другую. Казалось, только у самых простых и незамысловатых мыслительных порывов имелся какой-то шанс циркулировать по системе, не рискуя застрять и потеряться в воздушных пазухах где-то под половицами. Я просто устал. Я чем-то заболеваю. Лишь эти объяснения были достаточно просты, чтобы выжить на протяжении полного кругооборота моего сознания. И, хотя часть меня — изолированный радиатор в крохотной мансардной ванной комнате моего мозга — предостерегала о странном совпадении времени и об опасности доверяться готовым решениям (и я осознавал это предостережение, смутно и отдаленно), в системе попросту не было достаточного давления для того, чтобы этот маленький радиатор мог должным образом подпитывать ее сердцевину.

Я шагнул в фойе.

В нем все было заполнено слабым серо-голубым светом — большое окно позади регистратуры в незначительной мере пропускало солнечные лучи из влажного и запущенного сада во внутреннем дворе. Воздух внутри был безвкусным, безжизненным и слегка припахивал болотом — из-за дождевой воды на старой штукатурке, затхлой бумаги, небольших кругов черной плесени и выветрившейся дезинфекции. Пол покрывали черные и белые плиты того рода, что можно увидеть в старых бассейнах викторианской эпохи или в ожидающих ремонта школьных буфетах, этакие шахматные поля, потускневшие под медленно копившимся слоем пыли. Сделав пару шагов, я обернулся и увидел, что следы моих мокрых подошв оставляют на полу позади меня зигзаги более темной черноты и более светлой белизны. Других отпечатков не было.

Хотя в самом фойе стеклянные двери и окно обеспечивали нечто вроде слабого освещения, коридоры, уходившие налево и направо, перебрав все оттенки серого, вскоре погружались в полный мрак.

Я вошел в темный зев левого коридора и щелкнул там выключателем. Ничего не произошло. То же самое я сделал, войдя в коридор направо, и получил тот же самый результат. Не было электричества, не было и света. Я подумал о своем фонарике, оставшемся в бардачке желтого джипа. Сквозь неопределенность, пузырясь, пробилась доводящая до тошноты злоба. Я сильно ущипнул себя за руку, надеясь, что боль поможет мне сосредоточиться, прочистит голову.

— Есть здесь кто? — снова спросил я, на этот раз громче.

Стены, пыль и шахматный пол отозвались только быстрой россыпью эха.

Налево или направо? Я выбрал правый коридор. Вступив в темноту, стал пробираться вдоль стены на ощупь, пробуя дверные ручки, когда они попадались под мои все вокруг обшаривавшие пальцы.

Я достиг какой-то кладовой, забитой сломанными инвалидными колясками и пыльными коробками, и через нее прошел в снабженный окном административный кабинет с блеклыми силуэтами от компьютерных клавиатур и настольных ламп, вычерченных в пыли на всех столах. Я шагал по темным коридорам с таинственными нишами, попадал в угольно-черные Т-образные развилки, пересекал комнаты с рядами голых кроватных сеток и большими окнами со сломанными жалюзи. Вот такой предстала мне эта больница — в виде последовательности странных, не подходящих один к другому фрагментов головоломки. В виде помещений, которые не могли, не хотели преобразовываться в какой бы то ни было разумный общий план. Очень скоро я заблудился.

Был ли здесь вообще хоть кто-нибудь? Не пропустило ли мое сознание, давление в котором ослабло, чего-нибудь очевидного у входа, отправив меня бродить в неверном направлении? В нормальном состоянии я мог бы ответить определенным «нет». Но не сегодня, не при таком самочувствии. Сегодня я ни за что не мог поручиться.

Спустя примерно четверть часа я через сводчатый проход попал в коридор, числившийся у меня девятым или десятым. Но этот отличался от всех остальных, потому что не был темным; в конце его стоял высокий и яркий торшер. Подойдя ближе, я увидел, что этот торшер был взят прямо из гостиной семидесятых годов двадцатого века — у него был большой линялый абажур зеленого шелка, украшенный кисточками, а стойка была сделана из темного мореного дерева.

— Есть здесь кто?

Вокруг никого не было, только я и торшер стояли друг напротив друга в конце длинного безлюдного коридора.

Я нашел его, следуя гибкому шнуру. Шнур от торшера был подключен к оранжевому удлинителю, который подсоединялся к белому удлинителю, который подсоединялся к еще одному оранжевому удлинителю, присоединенному к черному удлинителю. Вверх и вниз по лестнице, через кладовые, кабинеты сотрудников, комнаты отдыха, туалеты и залы физиотерапии.

Гибкий шнур привел меня в большую палату. Часть ее была погружена во тьму благодаря опущенным жалюзи, но стоявший в центре второй торшер отбрасывал круг изжелта-белого света около двенадцати футов в диаметре. На стуле под торшером сидел человек, деловито стучавший по клавиатуре ноутбука.

Когда я направился к нему, он поднял взгляд, улыбнулся, поспешно убрал ноутбук с колен и поднялся мне навстречу.

— Вы справились, слава богу. Прошу извинить за все это… — Он обвел рукой вокруг. — Я надеялся встретить вас в фойе, но этот отчет… Предельные сроки…

Примерно моего роста, но более худощавого телосложения, с прической, как у банкира, он был одет в изящную голубую рубашку и потертые, но дорогие джинсы. Кроме того, на нем были авиаторские солнечные очки в позолоченной оправе и массивные золотые часы. Во всем его облике присутствовали чистота и свежесть класса «только что из парикмахерской», из-за чего я сам чувствовал себя грязным и больным.

— Мистер Никто? — спросил я.

Он смущенно рассмеялся.