Себастьян Фолкс - Возможная жизнь Страница 36

– Ты очень странная девочка.

Такого Елене никто еще не говорил.

– Давай возвращаться, – сказала она.

– Нет. Не бойся. Мы можем остаться здесь. Поговори со мной. Поговори со мной, Елена.

До сих пор Бруно ее по имени не называл. В его произношении оно звучало как иностранное.

Еленой в тот миг двигало нечто немногим большее простого любопытства, но уже тогда она понимала, что последствия могут быть серьезные.

– Ну ладно, давай, – сказала она.

Беседы с Бруно подтвердили убеждение Елены в том, что просто до сих пор ей не попадался никто, с кем стоило бы разговаривать. Жизнь ее изменилась. В школе она по-прежнему сторонилась одноклассников и усердно училась. Джакопо, Белла и все прочие забросили попытки втянуть ее в свою компанию; на переменах она оставалась в классе, поскольку не могла присоединиться к Бруно, и делала задания на завтра, а он тем временем стоял у проволочной ограды и смотрел на здание первого потока глазами изголодавшегося узника. Когда в четыре часа звонил звонок, тот из них, кто добирался до автобуса первым, занимал место для другого. Вскоре прочие дети перестали спрашивать, свободно ли оно, как перестали в конце концов выкрикивать слова «инцест» и «извращенец».

Бруно стал первым из ровесников, чье общество не раздражало Елену; однако она была осторожна и не спешила делиться своими тайнами – самые первые Елена раскрывала скупо, по одной за раз. Но Бруно, выслушивая их, не смеялся, не вышучивал ее, по-видимому, мир Елены представлялся ему вполне логичным. И со временем она обнаружила, что, поверяя Бруно сокровенные мысли, испытывает радость, что ее фантазии не уничижаются, но обогащаются участием в них другого человека, что разрушение крепостной стены одиночества не так уж и болезненно.

– Удивительно, правда? – говорила мужу Фульвия. – Я-то думала, она бедному парнишке никогда и слова не скажет, а теперь бедняжка глаз с него не сводит.

– Похоже, мы для нее существовать перестали, – вздыхал Роберто. – Я даже скучаю по моей девочке.

Еще совсем ребенком Бруно научился ездить верхом и теперь уговорил Роберто спросить у соседей, нельзя ли им с Еленой позаимствовать у них двух пони. За несколько дней Елена научилась ездить верхом, не отставая от Бруно. Они покидали ее хижину и уезжали за кабаний лес, на гребень холмов, не знавший ни следов шин, ни отпечатков копыт. А там останавливались на привал у сломанного дуба. Они не стали устраивать тут укрытие или переносить сюда какие-то вещи, просто сидели среди белых камней, слушая крики ворон над головой. И молча смотрели на леса, простирающиеся до самой Мантуи, едва различимой на дальнем краю равнины.

Оба представляли себе людей на работе, на фабриках, в магазинах и квартирах, где готовится ужин и сохнет за окном белье, и желали им, чтобы рабочий день поскорее закончился и люди эти получили свободу. Как странно, что они никогда не узнают этих людей – и неужели жизнь у них столь же реальна и насыщенна, как жизнь Елены и Бруно?

Там, на холме, они отрешались от безликого мира, который символизировали трубы, башни и мглистые очертания на горизонте. Сердце Елены могло колотиться после скачки, в голове могли клубиться мысли, но твердая земля и лиловые полевые цветы были частью реальности более суровой, а их безразличие к ее запыхавшимся легким казалось утешением.

На ферме Елена позволяла Бруно заходить в ее комнату – привилегия, которой не была удостоена даже Фульвия. Елена разговаривала с ним о знакомых или о героях фильмов. Бруно оказался мастак выдумывать всевозможные истории и всевозможных персонажей. Он травил такие байки из частной жизни их школьных учителей, что у Елены живот болел от смеха. Он сочинил целую биографию водителю одного из огромных электрических фургонов, которые доставляли в деревню продукты из примыкавшей к Мантуе промышленной зоны; биография эта включала в себя службу во французском Иностранном легионе и пятилетнюю отсидку в тюрьме. Бруно наделил водителя совершенно бешеной супругой и двумя дочерьми, красавицами-близняшками, крайне озабоченными своим нынешним невысоким статусом.

Елена не пыталась сравняться с Бруно в изобретательности, отдавая предпочтение чудесам реального мира. Она рассказала ему, какой испытала трепет, узнав о происхождении человека, о загадке того, как и почему он обрел самосознание и тягостное понимание своей смертности – бремя, от которого избавлены другие живые существа.

– Но разве дело тут не в первородном грехе? – спросил Бруно. – Не в проклятии, которое Бог наложил на Адама и Еву?

– Не знаю. Я не читала Библию.

– Как же можно не знать Библию?

Елена засмеялась:

– Это же просто сборник рассказов, разве не так? По мне, лучше иметь дело с настоящим миром. Он так сложен и так прекрасен.

– Ну, нам в приюте выбирать не приходилось. Мы слушали библейские истории, и это было самое лучшее время дня.

– Сейчас многие вещи имеют научные объяснения, – сказала Елена. – Есть всякие там точные приборы.

При одном из таких разговоров Бруно вдруг стянул с себя рубашку и сказал:

– Смотри.

Елена слезла с кровати, перешла комнату. Бруно повернулся, чтобы показать ей спину. Поперек нее тянулись шрамы – большие, взбухшие рубцы.

Елена, не успев ничего подумать, коснулась одного из них кончиком пальца.

– Больно?

– Теперь уже нет.

– Кто это сделал?

– Какие-то люди.

– В детском доме?

– Нет. До него. Я не помню где. Меня долго везли на поезде.

Он повернулся к Елене, сжал ее ладонь своими.

– Не говори ничего родителям. Обещаешь?

– Обещаю, – сказала она.

В глазах ее стояли слезы, но Бруно чуть улыбнулся, – словно он показал ей шрамы в благодарность за то, что Елена пустила его в свой сокровенный мир. Он аккуратно заправил рубашку под брючный ремень.

Временами Елене казалось, что ее мысли приобретают законченный вид лишь после того, как она поделится ими с Бруно. Он был резцом, придающим ей форму; из его настороженных глаз на Елену смотрели глаза множества друзей, которых у нее никогда не было.

Деревня, где жили Роберто и Фульвия, когда-то процветала, выращивая кукурузу и табак, однако Великий Спад ударил по ней сильнее, чем по большинству других. От прежнего успешного сельского хозяйства остались лишь маленькие фермы, кормившие сами себя, деревня обратилась в не более чем спальню для работавших в городе людей. Ко времени, когда Елене и Бруно исполнилось семнадцать, Италия стала почти такой, какой была в начале двадцатого века. Деньги стекались в небольшое число городов, преимущественно северных, частные предприниматели жертвовали средства для научных исследований, проводимых по преимуществу университетскими аспирантами, а сменявшие друг друга правительства давали детям страны элементарное образование, однако два этих полюса разделяла пустота.