Забытые богом - Олег Игоревич Кожин Страница 4

– Как у Бутусова, что ли?

– Нееет! – помотала Вера головой, Илья опять ощутил, как изогнулись ее губы. Так мать умиляется несмышленому ребенку. – Как саксофон из той песни…

В этой странной душевной диффузии Илья слышал ее мысли, биение ее сердца и что-то еще, пульсирующее и тревожное. Маленькую сверхновую на самом краю их общей вселенной, готовую вот-вот вспыхнуть. Илья хотел проникнуть глубже, понять, прочувствовать, но сон потащил его за собой, отнимая волю к сопротивлению, запечатывая глаза пудовыми сургучными печатями. Сон сделал Илью ленивым и податливым, пообещав, что все успеется и спешить некуда.

Засыпая, Илья с удивлением понял, что верит каждому слову Веры. От первого до последнего.

Охотник и зверь

Сочи, июнь

С утра штормило. Не так, как любят туристы; когда можно прыгать в набегающую волну и ждать, пока она донесет тебя до берега, хорошенько протащив по гладкой гальке, а потом остается лишь вытряхнуть воду из ушей и бежать на новый круг. Штормило по-взрослому. Волны ожесточенно секли пустой пляж, сунься только, размажут по волнорезу. Впрочем, даже застынь море в полнейшем штиле, купаться Ваграм не стал бы. Плавать он не умел и водоемы глубже собственной ванны терпеть не мог.

Пропахший йодом и солью воздух приходилось чуть ли не глотать. Как перед грозой. Хорошо хоть брызги сюда не долетали. Только рев рассерженного моря, грохочущий шепот перекатывающейся гальки – голос древнего морского божества, что осталось без жертвы. Морской владыка искал Ваграма, чтобы утянуть в подводные чертоги. Так, по крайней мере, думал сам Ваграм. А что еще прикажете думать? Других людей, ни живых, ни мертвых, он не видал с того самого дня, как проснулся в опустевшем городе.

Ваграм и в «Октябрьский» приходил, чтобы хоть как-то от одиночества избавиться. Что ни говори, а молчаливый город – это очень страшно. Горожанин живет, не замечая привычной ежедневной какофонии, гремучей смеси из шелеста шин, стука шагов, гомона голосов, музыки, воя сирен, грохота отбойных молотков, телефонных звонков и тысячи иных шумов, коим и названия-то нет. Раньше от всего этого Ваграм бежал в горы, подальше от дорог и туристических мекк. Только там приходило понимание, в каком чудовищном шуме он живет. Там он наслаждался тишиной и покоем. Теперь же, когда оглушительная тишина заняла город, Ваграм начал ее побаиваться.

Как-то раз, еще в самом начале, Ваграма занесло в Олимпийский парк. Тот самый, что в новостях мудрено именовали «прибрежным кластером». Что такое «кластер», Ваграм не знал. Слово казалось инопланетной помесью краба и бластера. Здесь, среди олимпийских стадионов, похожих на черепа мертвых исполинов, его с головой накрыло одиночество. Вернее, что это было на самом деле, Ваграм понял гораздо позже, а тогда, объятый ужасом, просто стоял на коленях и скулил, обхватив себя руками, – маленький человек на кладбище гигантов.

Одиночество было хуже всего. Не страх темноты, не полное непонимание происходящего, а именно одиночество. Темнота в страхе бежала от рыка дизельного генератора, непонимание пасовало перед железобетонным «на все воля Божья», и только одиночество не сдавало позиций, с каждым прожитым днем становясь все острее, горше и тошнотворнее. Его гадостный вкус не смывал даже дорогой коньяк, которого в городе внезапно стало слишком много для одного Ваграма.

Когда Ваграм собирался напиться, он ехал за город, оставив дома карабин и нож. Одиночество коварно, а отравленный алкоголем разум слаб и податлив. Ваграм боялся себя пьяного. Не раз и не два проскальзывала предательская мыслишка, будто нашептанная кем-то извне: «Ты-можешь-закончить-это-прямо-сейчас». Лишь боязнь Всевышнего уберегала от опрометчивого поступка. До поры до времени.

Однажды, выйдя из запоя, Ваграм обнаружил на руке глубокий, кое-как забинтованный порез, а на полу окровавленную «розочку» из коньячной бутылки. После этого алкоголь как отшептали. К счастью, Ваграм знал, где жили не очень хорошие ребята, которые продавали очень хорошую дурь… И, к счастью, Всевышний прибрал ребят, но дурь не тронул…

Ваграм поудобнее устроил «Вепрь» на коленях и принялся равномерно наполнять расстеленный блант зеленоватой махрой анаши. Ловко скрутил, взорвал не торопясь, со знанием дела. Подождал, пока голова наполнится приятной дымной пустотой, – когда в голове много места, мыслям легче двигаться. Они летают там, как космические спутники, помигивая красными сигнальными огоньками. Пока следишь за их полетом, можно понять, насколько та или иная мысль правильна. Иногда получается увидеть другую, более верную, которой раньше просто не замечал из-за тесноты и нагромождения хлама в маленькой черепной коробке, упрятанной под выгоревшей на солнце банданой. Ваграм медлил потому, что не был уверен в правильности выбора.

Добив косяк, Ваграм поскреб пятерней подбородок, заросший курчавой бородой. Приклад уперся в плечо, «Вепрь» оттягивал ладони приятной уверенной тяжестью. Карие глаза Ваграма впервые смотрели на Зверя сквозь прицел. Зверь же, до того неподвижно лежавший, вдруг встал, потянулся и принялся прохаживаться вдоль решетки, нервно оглаживая впалые бока хвостом. Будто и впрямь почувствовал, что находится в одном движении пальца от выстрела, в одном небольшом усилии мышц от смерти.

Красавец. Истощав, запаршивев, перемазавшись собственным дерьмом, тигр оставался тигром. Так пролежавший в земле меч, изъеденный ржой, продолжает источать опасную, агрессивную красоту.

* * *

Ваграм нашел Зверя случайно, когда, устав от одиночества, вспомнил про санаторий «Октябрьский». В городе лишь собаки да кошки, но они дичились мрачного двухметрового армянина с фигурой борца. Видать, звериным чутьем своим улавливали, что в прошлом Ваграм работал на отлове бродячих животных и не десяток, не сотня даже загубленных бродяжек на его личном счету. Таило обиду четвероногое племя и обходило душегуба десятой дорогой.

Были еще птицы и крысы. Этих за последние месяцы расплодилось без счету, шагу не ступить. Чувствовали они себя вольготно, жрали все, до чего добирались, попутно подкармливая собой разросшиеся кошаче-собачьи армии. Но ни пернатые, ни грызуны не годились на роль домашних питомцев. Их устраивал мир без двуногих разносчиков смерти, и они с радостью разоряли город, приспосабливая каменные пещеры человека под собственные нужды.

А в «Октябрьском» был зоопарк. Компактный, как немного разросшийся живой уголок, но вполне себе настоящий. Даже экзотическое зверье имелось, не только козы и курицы, на радость не избалованной фауной городской детворе. Но главное – главное! – там был Зверь, дикий заключенный в полосатой робе. И он умирал.

Впалые бока судорожно вздымались и опадали. Желтые глаза выцвели, подернулись пленкой. Меж желтых зубов вывалился распухший язык, шершавый, как наждак. Ваграм еще подумал, что все дохлые кошки одинаковы, будь в них хоть пять, хоть сто пять килограммов. Зверь не мигая