Феликс Крес - Убитый Страница 4

Мне просто хотелось, чтобы Яцек как-то поправился. Я верил, что он поправится; я дал ему шанс и вернул в общество. У меня была какая-то странная уверенность, что сам он уже никого и никогда пнуть не сможет. И станет Яцек порядочным человеком.

Какой-нибудь тип с женой вернутся вечером домой. Он не будет нулем, и она им тоже не станет. Поссорятся о чем-нибудь и помирятся. Она возьмет книжку в ванну, а он помоет ей спину. В таком мире, где люди вечерами просто возвращаются домой.

Я подумал, что ради такого видения стоило бы вернуть обществу всех Яцеков в городе. Ведь так, по честному — почему бы людям вечером нельзя было бы вернуться домой?

— Ну что, все уже? — спросил ангел-переговорщик. — Мучаешься, мужик в этой подворотне. Выйди и поговори со мной.

— Оставь меня в покое, — ответил я. — У меня тут чертовски красивая мечта.

— Ты мертв, и она тоже мертва, — сказал он грубо, но я услыхал, что никакого удовлетворения он от этого не получает — так, просто запланировал шоковую терапию. — Вылезай уже из этого чертового места, ну!

— У меня чертовски красивая мечта, — повторил я.

— Знаю. Ты мечтаешь про то, как убить всех проигравших пацанов.

— Я их не убиваю, но возвращаю обществу. Я тут обдумал шикарную превентивно-воспитательную систему. Конспект дать?

— Вылезай из подворотни.

Я наклонился и в последний раз попытался поднять смятый листик.

— Брось ты эту бумажку.

— Это не бумажка.

— А что же еще?

— Это… это выпало из ее сумочки, когда ее убивали. Это моей жены, а не просто какая-то бумажка.

Ангел молчал.

Я поднялся и вышел из подворотни на улицу.

— Ты хотел говорить. Ну что же, давай говорить.

Мы медленно шли вдоль обшарпанных домов. Он все никак не мог начать. Я не подгонял, времени у меня было навалом. Мне просто приятно было идти вот так.

— Ты не можешь сидеть в той подворотне.

— Почему не могу?

— Ну, просто не можешь. Тебе уже пора, старик. Поверь мне, уже и вправду пора.

— Почему?

— Потому что у всего имеется свое начало и свой конец. И не спрашивай без конца «почему».

— Но… почему, собственно? — спросил я без какой-либо задней мысли. Почему бы мне и не спросить?

— Потому что ответа и так не будет. Что ты хочешь здесь открыть? Тебе любопытно, почему мир жестокий? Тебе хотелось знать, зачем все это и к чему идет? Ищешь цель и смысл жизни? — подкалывал он, никогда в своей жизни не слышал я, чтобы кто-нибудь подкалывал так печально. Что ни говори, этот ангел вовсе не был плохим человеком. И все равно, как он одевается.

— Оставь это, — сказал он. — Или ты мазохист? Зачем ты сидишь в этой подворотне? Заверши то, что должно было закончиться уже давно.

— Как давно?

— Очень давно. Здесь время в часах не считается; в этой подворотне ты просидел больше, чем прожил.

— Тридцать лет?

— Здесь время в часах не считается, — повторил он. — Но тебе нужно какое-то сравнение, тебе это важно?

— Да. Прошло тридцать лет?

— Больше. Значительно больше.

— Я остаюсь. Никуда отсюда я не пойду. Буду словно чертовы угрызения совести. Оккупационная забастовка. «Солидарность». Лех Валенса и пенополистирол, врубаешься? Я разрушу всю эту вражескую систему. «Дал пример нам Бонапарте, как бить в барабаны…»

— «Как не слушать маму». Слушай, хватит из себя идиота строить. И перестань пиздеть, что станешь разрушать, какую еще систему?

— Не знаю. Что у вас тут имеется.

— Да что ты, псякрев, и вправду опупел? — Боже, наконец-то я его достал. — На вот, парень, стукни себе по башке! Потому что битой тебя мало приласкали. Оскорбился, понимаешь, коньки отбросил и обиделся! Никто больше не умирал, он один! Думал, что будешь там жить вечно? Вечно, это ты можешь лишь теперь, достаточно, если пойдешь со мной. Хотя, ладно, сиди тут, по сути, устроить можно. И не такие вещи уже устраивали. Уважаемый желает, чтобы специально для него создали чистилище? — ангел развел руками. — А почему бы и нет? Все в порядке, мужик, ты остаешься.

Он похлопал меня по спине и пошел. Честное слово, с характером тип.

А мне было и неприятно, и кисло.

Во всей Лодзи был один только я. Время остановилось на одиннадцати вечера. На улицах стояли какие-то машины, но пустые, как будто хозяева из них испарились. Пустой трамвай с табличкой «В депо». Пустые такси на стоянках; пустые ночные магазины — без пьяниц и продавщиц; пустые ночные клубы — без посетителей и без персонала. Пустые больницы, пустые квартиры, даже вытрезвитель, и тот пустой. Весь город для меня, для одного меня.

Меня манили пустые церкви.

Когда я был маленьким, то посещал уроки закона божьего. Потом Господь Бог как-то выветрился из моей головы. Мне хотелось видеть в нем могучую, великолепную силу; или же существо, какое-то невообразимое создание, бесконечную тайну — а вместо этого в храмах мне предлагали странный и совершенно не смешной цирк. Смесь ярмарки с балом-маскарадом. Неужто Бог должен был быть соразмерен этому балагану? Катастрофа! Ведь там были вонючие дымы, пускаемые странно одетыми типами, совершенно неправдоподобные хоральные вопли, издаваемые людьми, у которых не было ни голоса, ни слуха… кич, дешевка… а, все. Одного только Бога я не мог там найти. Не было Его в той толпе, затверженно бубнящей избитые формулы, не было Его в жестяной коробке табернакулума — честное слово, что не сидел Он и в кубке, накрытом блестящей крышкой. Вот была бы потеха, если бы он там сидел.

Но воспоминание о давнем своем представлении о Нем я нашел в пустом, тихом, холодном костеле Святой Анны. Его я не видел, только Он там был. Впрочем, он присутствовал во всем городе, пустом городе, отданном только мне. Может быть, только лишь затем, чтобы я нашел Бога? В конце концов, для меня построили чистилище на одну душу, так или нет?

Я чувствовал Бога и не верил в Бога, впрочем, точно так же, как и при жизни. Шизофреническое раздвоение… но, может, вовсе и не шизофреническое.

Я вышел из костела и направился в свою подворотню. Приличный шмат дороги. Но прогулки я любил всегда.

Она тоже их любила. Прогулки.

Мы любили ходить вместе и болтать.

И на каждом шагу в мой фильм врезались отдельные кадры — из какой-то операционной. Что это, черт подери, могло значить? Асептическая белизна, теплая зелень одноразовых халатов и хирургических масок, какая-то охуительная лампа… Я готов был молиться, чтобы иметь нормальную, столь чертовски нормальную смерть на операционном столе. Чтобы наконец-то был конец, и мое небытие, черная дыра, беспамятство. А, все это не стоит и сломанной копейки… Мне хотелось помолиться Богу, чтобы Его не было.