Феликс Крес - Убитый Страница 5

Я чувствовал Бога и не верил в Бога, впрочем, точно так же, как и при жизни. Шизофреническое раздвоение… но, может, вовсе и не шизофреническое.

Я вышел из костела и направился в свою подворотню. Приличный шмат дороги. Но прогулки я любил всегда.

Она тоже их любила. Прогулки.

Мы любили ходить вместе и болтать.

И на каждом шагу в мой фильм врезались отдельные кадры — из какой-то операционной. Что это, черт подери, могло значить? Асептическая белизна, теплая зелень одноразовых халатов и хирургических масок, какая-то охуительная лампа… Я готов был молиться, чтобы иметь нормальную, столь чертовски нормальную смерть на операционном столе. Чтобы наконец-то был конец, и мое небытие, черная дыра, беспамятство. А, все это не стоит и сломанной копейки… Мне хотелось помолиться Богу, чтобы Его не было.

Никогда до сих пор я не был убитым. А может — может именно так оно и выглядело? Ни бога, ни пустоты, а только какие-то безлюдные города, брошенные машины и жилища…

Ясный перец, было понятно, как хотелось мне отбросить копыта под ножом хирурга. Чтобы, наконец-то, погас этот чертов свет, чтобы фильмы уже не мешались.

Я мучился, как непрощенный грешник. Как некто, кто уже никогда не вернется домой.

Потому-то я и вернулся в свою подворотню. Вернулся, потому что кто-то меня ждал.

Даже если там никого и не было.

Урчание автомобильного двигателя выманило меня наружу. Я же знал каждую треснувшую плиту на тротуаре возле своего дома.

— А вы чудесно выглядите, — сказал я. — Честное слово, ваш сотрудник не врал. Вы и вправду совершенно не инфантильны.

«Вольво» (только не новейшая модель, а та, что была чуточку раньше) содержался весьма даже пристойно. Но без фанатизма — на дверце со стороны водителя можно было видеть небольшую царапину, да еще пригодились бы новые шины. Хозяин машины — седоватый, с бородкой, такой вроде бы Шон Коннери носил неплохой даже костюмчик, но (на мой глаз), сшитый не по мерке. Его купили в хорошем, дорогом магазине, но и все. Возможно, что сигара была несколько экстравагантной — как-то мне никогда не приходило в голову, будто бы Бог может любить сигары. Но почему бы и нет? Неужто он мог умереть от нее, получив раковую опухоль? Вредить себе, это грех — вот только что могло повредить Ему?

Он был старше, так что я не поперся, протянув лапу — подождал жеста с его стороны. Нормальное, мужское рукопожатие, никакая там не вялая лапка, но и не тиски. Я представился, хотя и предчувствовал, что это лишнее.

— Такая привычка, извините, — сказал я. — Ведь я же знаю, что вы знаете… что вам мое имя известно.

— Откуда это уважение? — спросил тот. — Для особы неверующей я ведь, наверное, никто и ничто? Стою столько же, сколько и старый, облупанный священный баобаб дикарей?

— Неправда, — сказал я. — Кстати, если бы ко мне пришел этот упомянутый вами баобаб… я бы его тоже оскорблять не стал.

Он слегка усмехнулся. Я тоже.

— Ты хочешь сидеть здесь без конца? — спросил он потом, уже серьезно.

Я тут же мотнул головой.

— Знаю, тебя об этом уже спрашивали.

Какое-то время мы помолчали.

— И ты не уверуешь в меня? Ни за какие в свете сокровища?

— А я что, получу какие-то сокровища света? Ведь до сих пор мне обещали только номер в вашей гостинице, — сказал я. — Это я предпочитаю держаться версии, что получил дубиной по голове и теперь брежу в горячке. Или же, что поделать, съехал с катушек.

— Разве это логично? — спросил он. — Ты в любом случае желаешь быть рационалистом, а дискутируешь с бредней? И даже с ней вежлив.

— Вы не сердитесь, — сказал я, — но это глупый вопрос, так? Ведь от кого вы желаете этот рационализм взыскать? От типа, горячечно бредящего в операционной? Мне можно все. Все, что угодно.

— Ну как тебя убедить? Ты сидишь в пустом городе, в темной подворотне. Я хочу забрать тебя к себе. И не в гостиницу. Домой.

— Я хотел вернуться домой. Мы возвращались домой. А теперь мой дом здесь, — ответил я. — Так что с этими сокровищами света?

— Это всего лишь выражение, ничего более. Я способен дать тебе много, но лишь тогда, когда ты уверуешь. А вот наоборот я не могу. Не могу покупать твоей веры и твоего доверия. Верой мы называем это потому, что все должно обойтись без доказательств.

— Вы, наверное, идите, — сказал я. — Жалко вашего времени. Да и моего тоже.

— И что ты хочешь делать с этим временем?

— Это мое время. Я получил его вопреки своей воле, или, точнее, невольно, потому что меня не спросили, хочу я его или нет. Вы хотите его у меня отобрать? Но ведь ни о чем ином я и не прошу.

Он покачал головой.

— Ты всегда можешь прийти ко мне. Я утешу тебя. И не буду иметь никакого гаденького удовлетворения, будто взял тебя «на содержание». Приди ко мне, когда посчитаешь, что уже ничто тебя здесь не удерживает.

— Но ведь здесь… ведь здесь всегда будет то, что меня держит, сказал я, и такой была правда. — А вы ведь не можете «покупать» моей веры. Чтобы уйти, вначале я должен был бы кое-что отсюда забрать. И вы знаете, что я имею в виду.

Дальше я уже не очень-то мог говорить, поэтому вернулся в свою подворотню. Несколько стыдно, взять вот так и расклеиться. Даже перед Господом Богом.

— И все-таки я буду ждать, — сказал он у меня за спиной, и мне показалось, что и он тоже несколько… ну, я знаю, тронут.

И беспомощен.

Бог и человек — оба беспомощны. Один боялся поверить без доказательств, второй же не мог дать доказательств без веры.

Урчания двигателя я уже не слышал, но знал, что Он уехал. На что я рассчитывал? Что меня заберут отсюда силой?

Когда-то я видел репортаж о монастыре и монахах. В старой орденской часовне колени монахов сделали углубления в каменном полу.

Я уселся в своей подворотне под стенкой, где и всегда. У меня там было свое небольшое углубление, куда было удобно пристроить голову. В штукатурке имелась глубокая и неровная щель, дающая занятие пальцам — я мог отщипывать старый раствор.

Я подумал о Боге — что, может, все-таки… прежде чем уехать на своем «вольво»… он нашел способ исполнить мою просьбу… Только одну, даже не высказанную просьбу человека, у которого он отобрал жизнь, а потом еще и небытие.

Я наклонился, но без веры. Протянул руку — и еще раз попытался взять маленькую, смятую бумажку.

Феликс В. Крес

май-июнь 1998 г.