Александр Рубан - Путник Страница 4

Имея эти бёдра и колени,

зачем Вы сочиняете стихи?

* * *

Поговорим об искусстве.

Например, о Мадонне

и о том, что жестокое время

никого не щадит.

Я давненько не видел

её фотографий в "Плейбое"...

Молитва дерзкого раба

Вы прекрасны, Нефертити!

Если вы того хотите -

я не видел ваши тити,

только шею и лицо...

Вы бессмертны, Нефертити!

Я умру, а вы живите -

в плоти, злате и нефрите...

Вот и всё.

Разговор о поэзии

Свой альбом со стихами

принесла поэтесса

и забралась с ногами

в низковатое кресло.

"Ассонансные рифмы..."

"Смысловой обертон..."

Битый час говорим мы -

и совсем не о том.

Плох альбом, к сожаленью...

Только вижу я вдруг:

молодые колени

мне нацелены в грудь.

Я спокоен, как бог,

созерцающий близко

загорелый пупок

под коротенькой блузкой.

И веду разговор

я достойно и твёрдо,

изучая в упор

дальнобойные бёдра.

Скоро взором дошёл я

до начала начал,

где казённик тяжёлый

по снаряду скучал.

Стала сбивчивей речь

про хореи и ямбы.

Я бы мог пренебречь,

отодвинулся я бы,

ведь не поздно пока.

Но всё жарче и ближе

то, что возле пупка

и -- особенно -- ниже.

...Было даже потешно,

как безвольно-упруги

под ладонью вспотевшей

гладкоствольные ноги,

как податливо-тесно

то, что выше и между.

"Ваши... строки -- чудесны,

и...

внушают...

надежду!"

* * *

Лети на огонёк, ликуй, кружись!

Да здравствует причина смерти -- жизнь!

* * *

Был поэту глас, престрашен,

из авторитетных сфер:

"Все мы лошади, все пашем -

и Пегас, и Холстомер".

Не вздыхай, моя лошадка,

всем, как видишь, нелегко.

А давай-ка вспашем грядку

глубоко-преглубоко.

Вот роскошная полянка,

вот скамеечки растут.

Мой плужок, твоя делянка,

двадцать краденых минут...

Станет небо густо-синим,

и утихнут воробьи.

Под ладонями моими

вздрогнут крылышки твои.

В городской прозрачной роще,

подустав друг дружку греть,

мы на жизнь посмотрим проще,

чем обязаны смотреть.

Тополя ещё не голы,

вечер ясен, благодать!

И рифмуются глаголы:

"быть -- любить",

"...ть -- летать".

* * *

Я -- твой кумир, а ты -- моя услада...

Не дёргайся, не хмурь обиженно чело.

Любовь -- ещё не всё, что мне от жизни надо,

но без любви не надо ничего.

* * *

Осознаю себя причиной

всего суетного и злого -

так неприветливо звучит

твоё приветственное слово...

* * *

Любовь -- истерика, неврозы, хворь души.

А ненависть -- задор, здоровье, сила.

Пускай меня любовь сведёт в могилу.

Я не хочу жить ненавидящим.

* * *

Протал в снегу. Дыра в заборе.

В чужой тетради чистый лист.

В пустопорожнем разговоре

душа с душой пересеклись.

Она и он. Стрелок и дичь.

Язвительны и уязвимы.

Извилинами не постичь

судеб внезапные извивы.

Попутчики в чужом краю,

в полузнакомом лабиринте,

сквозь сердце пропуская нити,

она -- свою, а он -- свою,

не вместе -- просто рядом шли,

стараясь выглядеть иконно:

без нарушения канона,

без отражения души.

...А город щурился из окон.

А вечер был на звёзды скуп.

А губы не искали губ,

соприкасаясь ненароком...

Кого с ухмылкою незлой

он едкой эпиграммой тронет?

Зачем запомнили тепло

её колен его ладони?

* * *

Когда Фортуна дуется,

показывая тыл,

лишь тот разочаруется,

кто очарован был,

кто, славой не обласканный,

не может ничего.

Звезду б ему на лацкан

и лавры б на чело...

...От жадности к овациям,

Господь, меня храни!

Зачем соревноваться

тому, кто не ревнив?

* * *

Устал я, как хомут, нести

божественную лиру,

ни сытости, ни мудрости

не прибавляя миру.

* * *

Не смог продаться -- не жди дотаций.

Под мецената -- подмыться надо.

Живи поэтом на свете этом -

и лишь на том узришь свой том...

Не паникуй и не сдавайся:

не публикуют -- издавайся!

* * *

Не дом, не дачу, не дворец

возводит истинный Творец -

пока легка Его рука,

Он лепит замки из песка,

миры из облаков.

Потом суровеет лицом

и, переставши быть Творцом,

становится Своим жрецом -

вожатым дураков.

Мне повезло: мои труды

не приземлённы, не тверды,

не зла моя судьба.

Я, слава Богу, не дорос

до восприятия всерьёз

любимого себя.

* * *

"Выхожу на Льва Толстого!" -

говорил один прозаик,

выходя на Льва Толстого

из трамвая № 3.

* * *

Поэт не беседует с Богом:

он служит Ему словостоком,

порой не желая сам.

Обласканный или избитый,

из храма, из хлама, из быта

карабкается к небесам.

И -- настежь душа поэта,

штормами астрального света

просвистанная насквозь.

И -- едет поэтова крыша:

к ответам, услышанным свыше,

он вряд ли отыщет вопрос.

* * *

Мне суетно. Людской реки теченье

плеснёт лицом, которое всегда

любил, но не до умопомраченья,

не до потери страха и стыда.

Мне одиноко. Печку приоткрою.

Растопки нет, но есть черновики.

И буковки, как трупики героев,

осыплются с обугленной строки.

Мне снится ненаписанная повесть -

наверное, уже в тридцатый раз.

Во сне от боли вскрикивает совесть

обрывками талантливейших фраз.

Зачем винить себя или кого-то?

Опровергают тщетность бытия

моя любовь, моя судьба,

работа моя.

* * *

Жили-были дурак и работа

и взаимно любили друг друга.

Это было бы счастьем. Но кто-то

им завидовал до испуга,

ревновал и поблизости шастал,

надоедливый, как покойник...

"Работа -- дурак -- начальство" -

трагический треугольник.

* * *

Поэт переводит поэта -

по зыбкому мостику смыслов

над гибельной бездной безвестности,

над радугами, над порогами -

слепец переводит слепца.

* * *

Всегда осторожно

к чужой прикасается боли

старый поэт -

безногий сапожник,

помнящий про мозоли,

которых нет.

* * *

Геройство, или преступленье -

писать стихи о буйстве чувств,

когда слабеют слух и зренье,

когда отказывает вкус?

* * *

На Бога не пеняй, живя убого:

Бог всем даёт. Не все берут у Бога.

* * *

Сальери.

Постой, постой!.. Ты выпил!.. без меня?

Моцарт (бросает салфетку на стол).

Довольно, сыт я.

Александр Пушкин.

Я есмь энергетический вампир.

Мы обществу нужней, чем горлу гланды.

Нас много. Мы слетаемся на пир,