Томас Диш - Концлагерь Страница 46

Досадно, что даже теперь мозг — не более чем емкость с химикатами; что момент истины — функция скорости окисления.

Зациклился на Томасе Нэше. Перебираю куплеты, как четки.

Медицина — роса,Тает за полчаса;И чума ко двору;Впереди мрак ночной;Я, наверно, больнойИ, конечно, умру.Господи, помилуй!

Целый день, сменяясь по очереди, со мной сидели Щипанский, Уотсон, Квайр и новообращенный, Бернесе. Это вопреки (хоть они и отрицают) строжайшему приказу Скиллимэна. В основном они занимаются какими-то своими делами, но иногда читают мне вслух, или мы просто беседуем. Уотсон спросил: допустим, если все начать заново, стал бы я, с учетом благоприобретенного опыта, опять отказником? Я нерешительно замялся — значит, наверно, стал бы. Сколько всего мы делаем, лишь бы не показаться непоследовательными!

Свершилось — Щипанский наконец поборол себя и разоткровенничался. С того самого вечера, когда нас прервал Скиллимэн, Щипанский мысленно продолжал все тот же неравный диалог между красноречивыми силами зла и молчаливыми силами добра.

— Я твердил и твердил себе, что обязательно должен отыскать причину. Но причины ходят только парами — за и против, тезис и контртезис — причем идеальными парами. А в конце концов перевесило-то соображение совершенно иррациональное. Сидел я и слушал, как Викерс поет арию охотника из «Die Frau Ohne Schatten». He более того. И я подумал: эх, если б я умел так петь! Нет, наверно, это невозможно — поздно уже, да и вообще..:«Но мне этого по-настоящему хотелось — так, как не хотелось еще ничего и никогда. Наверно, этого-то я и ждал — потому что потом никакой дилеммы как будто и не было… Если я когда-нибудь отсюда выберусь и если не умру, этим-то я и займусь. Вокалом. И теперь, когда я точно это знаю, когда принял решение, то чувствую себя… превосходно. Теперь я на самом деле хочу жить — а вот и фигушки.

— И что вы собираетесь тут делать, с оставшимся временем? — спросил я его.

— На самом-то деле я занялся медициной. По биологии у меня задел и так был неплохой. Ничего сложного. В медицинских институтах учат по большей части совершенно не тому, чему надо.

— А Уотсон, Квайр и Бернесе?

— Идея как раз Уотсона. Есть у него одна способность, которой я страшно завидую: верить, мол, то, чем он в любой данный момент занимается, — только это и есть логически и морально правильно.

Как Скиллимэн на него ни давит, все без толку; эта его твердолобость всем нам очень помогает. Да и теперь, когда нас четверо — пятеро, если считать вас — нам легче не обращать внимания на все его вопли и угрозы.

— Как по-вашему, шанс есть?

Долгая тишина. Потом:

— Простите, мистер Саккетти. Я забыл, что вы не видите, как я мотаю головой. Нет, шансов практически нет. Лекарство же всегда ищется методом проб и ошибок, никак иначе. Нужно время, деньги, оборудование. В первую очередь, время.

Ха-Ха говорит мне, что совет директоров его архигнусной корпорации отказывается признать существование эпидемии. Нескольких врачей, которые независимо обнаружили спирохеты, основательно подмазали или как-то еще заставили замолчать, менее лицеприятно.

Тем временем газетные заголовки становятся день ото дня все безумней. Даллас и Форт-Уорт захлестнула новая волна „сверхубийств“. За одну неделю ограбили сразу три музея, а горсовет Канзас-сити уполномочил Энди Уорхола возглавить местное парковое хозяйство. Честное слово, конец света не за горами. Не от льда, не от огня — а от центробежной силы.

Удар. Левая рука парализована, печатаю теперь одним правым указательным пальцем; весьма утомительно.

В основном осмысляю безмерность моей тьмы — или заключаю в кавычки, вслед за Мильтоном, святой свет.

Песенки, нэшевские или собственные, утешают теперь не лучше музыкального автомата. Мысли самые возвышенные влет пронизываются безысходным отчаянием и рушатся на землю, трескуче обламывая ветви деревьев.

Подходит охотник, гляди-ка, еще шевелится, чуть-чуть шевелится.

Приподнимается крыло, опадает, снова приподнимается. Шевелится, чуть-чуть шевелится.

Распад плоти. Легкие не поспевают, желудок вырабатывает не те кислоты. Любая еда вызывает тошноту, и я потерял тридцать фунтов.

Лежал бы так и лежал. В сердце явная аритмия. Больно говорить.

Но тьма страшит по-прежнему, тесная темная коробочка.

Ну почему я действительно не кокон? Почему эти старые родные метафоры такие обманщицы? Почему нельзя хотя бы последние несколько дней поглупеть, ну хоть на столечко?!

Скиллимэн убежал звать охранников, а Квайр ищет Хааста. Имело место нечто вроде конфронтации, как-то (в конспективном изложении):

К одру моему явился Щипанский с 3 своими друзьями, + еще 2 „прыщиков“. Т. о., свита Скиллимэна поделилась ровно пополам, 6 на 6. Разговор, как обычно, вертелся вокруг возм. излечения. Сегодня не иначе как достигли критической массы, потому что впервые вырвались из замкнутого круга чисто мед. решений. Среди дюж. или > бредовых идей, может, какая путная и найдется! (Правда, наверняка именно т. о. М, запал на свой алхимический проект). Говорили мы о: мех-ском копировании и хранении волн мозга; йоге и пр. методах снижения физиол. активности вплоть до анабиоза — пока не научатся лечить; даже, ну это ж надо, путешествии во времени — в т. ч., в кач. эквивалента, межзвездном полете с той же целью, т. е. вернуться в мир, к-рый будет (в нерелятивистском смысле) будущим. Щ. даже предложил, почему бы не попытаться всепланетно объединить усилия и вырвать ответ у Бога непосредственно, раз уж все равно речь о чуде. Смельчак Бернесе предложил побег (!!!), на что я возр., что возм, скрытничать наст, мало, что план долж. быть таким, чтобы сработал, даже если охрана будет с самого начала в курсе. Время истекло. Какая жалость, я так хотел дотянуть до 100.

Господь — свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться?

Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут.

Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться.

Одного просил я у Господа, того только ищу, чтобы пребывать мне в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню и вопрошать в храме Его.

Я так безмерно, так дико, так первобытно, так супротив всех ожиданий счастлив! Счастье наезжает на меня, как гигантский паровой каток, плющит в лепешку. Я могу видеть. Тело мое цело. Мне вернули жизнь, а мир здравствуй, дивный мир, давно не виделись — не прибудет к Армагеддону; по крайней мере, появился некий шанс опротестовать приказ о выступлении.