Сергей Палий - Кохинор Страница 5

И пусть кричит метель своим спертым голосом гиены, пусть рыдает она своими хладными слезами, пусть бьет одурело по щекам длинными ладонями, и грызутся повсюду перевернутые отражения людей друг с другом, как дворовые псы из-за объедков, и глядят пьяными ненавидящими взорами в никуда, все равно будет еле слышно мурлыкать ушастый зверек под упругим коричневым пальто, закрытый от холода теплыми человеческими руками!

В этот день Павел Ефимович гораздо позже обычного вошел своим размашистым шагом в родной подъезд. На лестнице он услышал оживленный спор, а так как лифта в доме не было, то ему необходимо было пройти через самый его эпицентр. На освещенной бледным светом длинной ртутной лампы площадке второго этажа громко разговаривали друг с другом две бабы, которые были настолько же молоды, насколько стройны. А именно: одна еле помещалась в дверном проеме, откуда пугливо высовывала голову с туго скрепленным на затылке пучком пепельных волос, а вторая, ни на йоту не уступавшая в ширине первой, размахивала руками, стоя в опасной близости от лестницы, по которой предстояло подняться наверх Перекурке.

Ту, кто яро махала ручищами, звали бабкой Аней. Будучи первой сплетницей в округе, она знала гораздо больше, чем, к примеру, Альберт Эйнштейн или академик Сахаров. В любой области жизни сверкала она своей эрудицией, не боясь сойтись tet-a-tet хотя бы и с самим дьяволом. И заткнула бы его за пояс! Цветастый платок картинно облегал крупную седую ее голову, а темный плащ, заплатанный во многих местах, с трудом охватывал серьезный объем стана.

«Да, да! Представляешь, эта херова сноха захотела всю квартиру захапать!» — кричала бабка Аня голосом с хрипотцой, но не лишенным того своеобразного тембра, к которому невольно прислушиваешься и часто бессознательно находишь его убедительным. — «Так та Кирюху-то, что на пятом живет, позвала: мол, в ЖЭУ пошли, — а та давай орать! И по морде его! Да, да, по морде!»

Другая баба с тугим волосяным коконом на тыльной части головы понимающе поддакивала, цыкала и приговаривала, слегка шепелявя: «Вот ведь ведьма!» Ее называли кто Марьей Сергевной, кто Дарьей Петровной, но она никогда никого не поправляла, а только кивала в ответ и сахарно улыбалась, поэтому настоящего ее имени никто решительно не знал. Эта Марья-Дарья соглашалась со всяким, независимо от того, что ей говорили: скажут, Иван, дескать, — дурак, значит — дурак; скажут — умен, будет для нее умен. Очень многие любили эту сладенькую сочувствующую улыбку и находили в ней единственную поддержку и опору в жизни.

«А сколько, ох-ох, дочурка-то ее потерпела, Анна Васильевна, ох-ох-ох!» — причитала Дарья-Марья, доверительно глядя в глаза бабке Ане, и утирала пот, обильно выступавший на носу и верхней губе. «Да что дочурка! Вот хахаль ее — тот, что еврейчик — вот он-то получал! Да, да! Прямо по глазам, дура, хлестала! Да, да, по глазам!» Глубоким, отрывистым эхом отдавалась в темном подъезде эта громкая и содержательная беседа Марьи Петровны с бабкой Аней.

Павел Ефимович никак почему-то не хотел попадаться на глаза падким на словоблудие старухам, и попытался было быстро прошмыгнуть мимо них, поддерживая одной рукой за пазухой кота, уже окончательно предавшегося флегме. Но то ли слишком неожиданно и бесшумно выскочил он из лестничного мрака, то ли очень уж увлеклись бабы своими дебатами, но когда Перекурка появился в пределах видимости Марьи-Дарьи, та вздрогнула и завизжала во всю свою бабью глотку. Вслед за ней тут же взвыла и бабка Аня, отшатнувшись к стене и выставив вперед руки, а бедный Павел Ефимович на всякий случай быстро втянул голову в плечи и замер на месте. Вой продолжался секунд десять, пока бабы не увидали, что перед ними не маньяк-насильник, а всего лишь неразговорчивый чертежник с третьего этажа.

Первой опомнилась бабка Аня и приняла привычную неприступную позу, Марья-Дарья еще долго пялилась на Перекурку из своей щелки, не решаясь полностью отворить дверь.

— Психопат! Разве так можно?! — горячо набросилась бабка Аня на Павла Ефимовича. — Давеча Толька, что столяром в столярке работает, так вот пугнул нашу Валентину Дмитриевну, шутя, мол, говорит, так у нее вторую неделю веко дергается! Да, да прямо на левом глазу!

— Ох, — только и добавила Марья-Дарья, постепенно показывающаяся из своей засады, поправляя кофту на груди, будто чего-то невыносимо стеснялась.

— Нынче всяких психов полным-полно развелось! — горланила бабка Аня, обращаясь уже снова к Дарье Петровне. — Один вон, говорят, у нас в роще штаны скинул и так, прям в исподнем, гонялся за Машкой, которая рыжая-то, насилу, говорят, ноги унесла! Да, да, прям в семейных трусах, говорят, и бегал! А у тебя, Прохор Ефимыч, случаем, нет рублей десять взаймы, а? — сказала она вдруг, повернувшись к Перекурке. — А то вот у меня порошок стиральный кончился, а пенсию-то не дают, сволочи!

— Порошок ведь два двадцать стоит, — ответил Павел Ефимович, дернув плечами от подступившей неловкости.

— Эх ты и скотина! Жид! — подбоченясь, заявила бабка Аня. — Жалко — так и скажи! Морда жидовская! Жид!

— Да мне не жалко… — начал Перекурка, опять втягивая голову в плечи.

— Иди, иди, еврейский дух! А то нарисовать чего-нибудь не успеешь! Давай, давай! Черти, черт!

Павел Ефимович отвернулся и стал подниматься по лестнице, перешагивая сразу через три ступеньки. «Зря она так…» — думал он, отпирая свою дверь. А вслед неслись бессмысленные потоки ругани, исходившие от разгневанной бабки Ани, и оханья со всеми соглашающейся Марьи-Дарьи. Как страшно иногда и бесполезно спорить с невеждой, у которого недостаток известных умственных качеств компенсируется излишками наглости и самоуверенности. Но, закрыв за собой дверь, Перекурка уже не слышал привлекательного тембра бабки Ани и очень скоро забыл обо всем этом казусе, тем более что у него теперь появился новый пушистый друг.

Павел Ефимович решил дать этому милому мяукающему созданию изысканную и грациозную, по его мнению, кличку — Кохинор, ведь именно так называлась чехословацкая фирма, изготавливающая его любимые карандаши.

Весь распорядок дня уже был безвозвратно нарушен, и от этого Перекурка чувствовал ужасный дискомфорт и даже своего рода недомогание. Стала болеть голова, да к тому же из памяти никак не могла выветриться недавняя вокзальная сцена. В ушах у Перекурки до сих пор стоял стальной визг тормозов. Пока он тщательно мыл и дезинфицировал крепко пострадавшие кисти своих рук, голодный Кохинор со старанием первоклассной ищейки обнюхивал местность, граничащую с холодильником.

Мокрый нос тыкался в плинтусы, попадая туда, куда нога Перекурки не доставала, и поэтому вся усатая морда очень скоро покрылась паутиной. Кохинор от этого обстоятельства сначала принялся усердно фыркать, потом завертел головой и попытался передней лапой стянуть с себя сильно щекочущий «респиратор», но не успел, и громко чихнул, испугавшись сам себя до смерти. Он осатанело рванул было в другую комнату, да под лапками как назло оказался совершенно скользкий линолеум, и неистовый галоп получился на одном месте. В конце концов котенок остановился и тут же, забыв об испуге, свалился на бок и начал играть со своим свалявшимся хвостом.