Вячеслав Рыбаков - Се, творю Страница 52

– Не сочтите за неуважение, дорогой Константин Михайлович… Не могли бы вы несколько минут подождать в приемной. Я хочу парой фраз перекинуться с товарищем академиком.

Журанков с готовностью встал.

– Да, разумеется, – сказал он и быстро вышел из кабинета.

– Что скажете, Борис Ильич? – спросил Наиль, когда дверь закрылась.

Академик долго молчал, а потом ответил:

– Ничего.

– Так-таки и ничего?

– Могу сказать цитату: складно звонит мусорок. На эту реплику моих познаний в квантовой механике еще как-то хватает, на большее – увы.

– А привлекать сторонних людей…

– Нежелательно, я понимаю.

– Более чем нежелательно. В случае огласки, если неудача – общий смех навеки, полное отторжение от бизнеса и, не исключено, психушка. А в случае удачи – у нас все отбирают как супероружие, а от нас более или менее корректно избавляются. Когда такие ставки – слюни распускать никто не будет.

– Даже вы, я полагаю.

– Да, – просто согласился Наиль, – даже я. Скажите мне вот что, Борис Ильич. Вы в это верите?

– Нет, – мгновенно ответил академик. Но, прежде чем Наиль успел что-то произнести, продолжил: – Такие открытия так не делаются. Слишком уж просто и невзначай человек переворачивает все наши представления. Но и логических противоречий у него я не вижу. А в то, что Солнце крутится вокруг Земли, тоже долго никто не верил. И если меня моя старая мозга не ошибает, Эйнштейн так и не поверил в квантовую теорию вообще.

– То есть вы, ученый, как бы эксперт, ни хрена не верите в эту галиматью, но меня, который в физике не смыслит, ненавязчиво и тактично провоцируете поверить и к тому же рискнуть последними деньгами? Хитер бобер!

Алдошин только молча развел руками.

Понятно, подумал Наиль. Нам, татарам, все равно…

Но это, подумал он, последний мой шанс. Меня так на так съедят, уже видно. К трубе я не присосался, высокотехнологичные иностранные партнеры в гробу меня видали, их уже всех расхватали более ухватистые ребята. Которые не читали про ту-ут, ту-ут далеких маяков. А если и читали, то давно плюнули.

Вдруг ни с того ни с сего припомнилась из раннего детства бессмысленная то ли частушка, то ли считалка, этакая вариация сказки про белого бычка. Дед с юмором называл ее гимном пролетарскому интернационализму. Я сидел на пню, я хлебал грибню, подошел ко мне татарин, меня по уху ударил, я схватил его за грудь, притащил его на суд. Уж ты, батюшка судья, рассуди наши дела. А каки ваши дела? Я сидел на пню, я хлебал грибню, подошел ко мне татарин, меня по уху ударил, я схватил его за грудь, притащил его на суд. Уж ты, батюшка судья, рассуди наши дела. А каки ваши дела? Я сидел на пню… И так далее, пока не осточертеет.

В наше пореформенное время, подумал Наиль, это скорее можно было бы назвать гимном правовому обществу.

А если вдруг победа…

Тут он понял, почему ему вспомнилась эта считалка.

Сколько можно сидеть на нефтяном пню?

Подошел татарин, ударил по уху всех сырьевиков и сделал свою страну галактической державой.

А себя, отметим на полях – монополистом производства средств сверхсветовой коммуникации.

Это звучало, как токката.

Снова его затрясла внутренняя дрожь, и дыхание перехватило.

Да разве только в Галактике дело? Даже здесь, на своей Земле, кто, если станет так, согласится по старинке юродствовать, связываясь с падучими самолетами и гремучими поездами? С теснотой и сутолокой дорог, с гололедом и заносами, с вонью бензина?

Кому сейчас, когда море пропахано круизными лайнерами и выглажено ховеркрафтами, нужны галеры с рабьим приводом?

А подумать только, каким чистым станет море.

Когда в переплавку пойдут все ховеркрафты, ревущие так, что чайки глохнут, все сочащиеся мутным жиром танкеры-шманкеры, вся эта давящая ржавь, а по синим волнам, с хохотом упиваясь пролетарским интернационализмом с улыбчивыми дельфинами, помчатся лишь загорелые и счастливые живые на серфингах…

Скажи мне, о чем ты мечтаешь, и я скажу тебе, кто ты.

Наверное, подумал Наиль, я сумасшедший.

Он встал. Медленно, чуть вперевалку пересек кабинет и открыл дверь в приемную. Усмехнулся: Журанков сидел, как примерный школьник в ожидании результатов экзамена: коленки вместе, руки на коленках, взгляд прямо перед собой.

Обаятельный человек, подумал Наиль. Это важно? Нет. Не знаю. Пожалуй, важно. Жаль будет, если это все бред. Кажется, я поверил. Кажется, я просто хочу сам, чтобы у него получилось.

Марсианский саксаул появится в каждом цветочном ларьке и упадет в цене?

– Константин Михайлович, вернитесь, пожалуйста, из вселенной подскока обратно в исходный мир, – Мягко позвал Наиль. Журанков, просияв благодарной улыбкой, встал.

Несмело озираясь, он подошел к своему креслу и Остановился, не зная, садиться или нет, и все-таки сел на краешек. Тогда Наиль, зачем-то сделав петлю мимо сидящего Алдошина и обменявшись с ним взглядами, которых, собственно, не поняли ни тот, ни другой, подошел к Журанкову почти вплотную. Тот сразу пять поднялся.

– Константин Михайлович, я вот что еще хотел уточнить, – сказал Наиль.

– Да? – с готовностью ответил Журанков.

– Вы же умный человек. Вы понимаете, что готовы вот сейчас начать делать сверхоружие, от которого нет защиты? Вам не страшно? Или вы просто сами не верите в успех?

У Журанкова дрогнуло лицо. Явно он ожидал какого угодно вопроса – но не этого. Но он не опустил глаз; наоборот, в их глубине загорелся какой-то новый огонь.

– Я очень рад, что вы своим вопросом дали мне возможность сказать еще и об этом, – проговорил он после паузы. Коротко обернулся на Алдошина; тот был непроницаем. – Вот Борис Ильич не даст соврать…

– Не дам, – подтвердил академик без улыбки. – Весь вечер не давал и теперь не дам.

– Эйнштейн сказал как-то: мне неинтересно то или иное явление, я хочу знать замысел Бога, – Журанков запнулся. – Я с Эйнштейном тут не согласен: если веришь, так должен понимать, что даже выяснив, насколько точно Бог все рассчитал, его замысла не поймешь, ведь замысел – это не «как», а «для чего». А если не веришь, так не надо бравировать словами. Но у меня что-то похожее… – он опять запнулся. – Понимаете, вот простая грубая механика… Скажем, паровозы. Они ничего не изменили, с паровозами человек делал то же, что и до них, только в чем-то быстрее. Лезем глубже в мир. Атомные бомбы – они нас уже меняют. Они сделали немыслимой большую войну. Интернет сделал невозможным тоталитаризм. Реальное клонирование убило мерзкую мечту о дублировании совершенных солдат и великих вождей. Чем глубже мы забираемся, тем больше серьезных моральных ограничений, вроде бы нами просто выдуманных, оказываются подтверждены самой природой. Фундаментальными законами мироздания. Я очень хочу знать… Если залезть в мир вот так глубоко, глубже вроде уже и некуда… Что он оттуда, из этой глубины, скажет нам о добре и зле?