Иэн Бэнкс - Безатказнае арудие Страница 61

Она была единственной в племени немых наделенной даром речи, бродила среди них высокая и молчаливая, а они прикасались к ней, молили ее своими печальными глазами, почтительными робкими руками, плавными просительными жестами – молили говорить за них, петь за них, быть их голосом.

Она была капитаном корабля, затопленного врагом, она одна еще не потеряла сознания в спасательной лодке, а члены экипажа медленно умирали один за другим, тихо стонали потрескавшимися от соли губами или бредили, бились в судорогах на днище. Она увидела другой корабль и поняла, что может подать сигнал о помощи, но корабль был вражеским, и гордость не позволила ей сделать это.

Она была матерью, которая смотрела, как страдает и умирает ее ребенок, потому что придерживалась веры, отрицающей медицину. Врачи, няньки и друзья – все молили ее позволить ребенку жить, сделав всего лишь одно движение, ведь спасительный шприц был наготове в руке хирурга.

Она была заговорщиком, уверовавшим, что товарищи предали ее, бросили, обманули. В ее виновности не было сомнений, от нее добивались только признания вины. У нее не требовали имен, никого больше в это дело не впутывали, ей просто нужно было взять на себя ответственность. Она вела себя глупо и была в долгу перед обществом. Как это ни прискорбно, но ей показали орудия для истязаний в камере пыток.

/Она позволила открыть книгу, где каждое слово было переведено на язык, известный только ей. Когда книгу снова захлопнули, она улыбнулась про себя.

/Она дала своему новому мужу еще вина и принялась медленно его раздевать, а когда тому понадобилось облегчиться, заперла его в туалете, нацепила его одежду и бежала из комнаты по жгуту, свернутому из простыней, оставила ночи напоказ красное винное пятно – гордый трофей первопроходца-дефлоратора.

/Она пела своему племени танцем и жестами, более прекрасными, чем речь или песня, и те перестали делать знаки.

/Она подала сигнал на корабль и, когда увидела, что тот развернулся, направила к нему спасательную шлюпку, а сама спрыгнула в воду и поплыла прочь, пока спасали ее товарищей.

/Она по-прежнему молчала, но сама взяла шприц и пошла, чтобы впрыснуть его содержимое в руку ребенка, заглянула в его пустые, лишенные выражения глаза, проткнула кожу и выдавила жидкость, а потом быстрым движением набрала в шприц воздух, повернулась и вонзила инструмент в грудь объятого ужасом хирурга.

/В пыточной, перед дыбой, она сломалась и расплакалась, села на корточки, спрятала лицо и зарыдала. Когда палач наклонился сочувственно, чтобы поднять ее, она повернула к нему искаженное страхом лицо и впилась ему в горло зубами.

– Сука! Сука! Мне не вырваться! Не вырваться! Не вырваться! – закричал человек сиплым голосом. – Она меня не отпускает!

Он сел на диван, ухватился за воротник, лицо его налилось кровью – он боролся с чем-то у своего горла, с чем-то, чего не видели остальные. Сестра-сиделка ударила по клавиатуре, и на сетке-оголовнике, тонкой шапкой на бритом скальпе, загорелась крохотная лампочка. Человек согнулся в поясе, руки его отошли от горла и упали, веки закрылись, и он снова лег.

Женщина махнула рукой, и окно в комнату потухло.

– Спасибо, – шепнула она сестре-сиделке.

Она повернулась к высокому широкоплечему мужчине рядом с ней и сделала движение головой. Они вышли в коридор.

– Ты понял, что она сделала? – спросила она мужчину. – Она внедрила мимикрический вирус в его голову. Теперь, чтобы его вернуть, понадобятся месяцы. Если только его вообще удастся вернуть.

– Она эволюционирует, – сказал Луне, пожав плечами.

– Не надо мне вешать эту лапшу, он был одним из наших лучших людей.

– Но недостаточно хорошим, разве нет?

– Точно. Дело лишь в том, что теперь пойдут разговоры и больше к ней никто не прикоснется.

– Я прикоснусь, – сказал ей Луне и демонстративно затрещал пальцами.

– Да-да, я вижу, ты не против. Он снова пожал плечами.

– Я серьезно. Разбудим ее и подвергнем настоящей пытке.

Женщина вздохнула и покачала головой.

– Ты что, и в самом деле не понимаешь?

– Это ты мне все время говоришь. Мне кажется, мы все проходим здесь мимо чего-то очевидного. Может быть, немного настоящего физического… воздействия даст нужные нам результаты.

– Лунс, ты что, не знаешь, что у нас над душой стоит Онкатерий, член Консистории, наделенный специальными полномочиями по безопасности. Если ты устал от своей работы, сделай ему такое предложение. Но только помни, что я тут ни при чем. Она смерила его взглядом. – А поскольку мне мало радости работать с тобой, то, может, это не такая уж плохая мысль.

– Мы не пробовали того, что я предлагаю, – сказал он. – Мы пробовали то, что предлагала ты, и у нас ничего не вышло.

Женщина движением руки отмела эта слова.

– Ну что ж, подержим ее теперь в одиночке и посмотрим, даст ли это результат.

Луне глубоко вздохнул и фыркнул.

– Идем, – сказала женщина. – Пора перекусить. Мне нужно подумать, что я скажу Онкатерию.

Асуру оставили в камере. Она решила, что это зеркальная камера, потому что, ложась на кровать и кладя голову на тонкую подушку, она оказывалась в еще одной камере. Это было единственное место, где ей позволяли спать.

Так что она оказалась сразу в двух камерах. Это напоминало ей немного пребывание в башне в первом из снов, которые она помнила, только здесь было еще скучнее. В камере был кран, из которого текла вода, и еще один – с чем-то вроде супа. Между кранами имелась кружка, цепочкой прикрепленная к стене. В камере были туалет, возвышение для кровати, возвышение для стула – все они выступали из стены. Окна не было, и смотреть было некуда, но была запертая, плотно прилегающая к косяку дверь.

Она много спала, не обращая внимания на мнимую гнетущую камеру, куда ее поместили. Вместо этого она вспоминала во сне о том, что случилось с ней прежде.

Она помнила вид огромного замка, путешествие на дирижабле, а перед этим – на автомобиле и поезде, ночное сновидение в большом доме, то, о чем спрашивал ее Пьетер Велтесери, пробежку по саду из усыпальницы, странные сны, которые посещали ее до пробуждения.

И ей казалось, что и до этих снов было что-то еще, о чем она знала только одно – оно существует. Это знание не давало ей покоя, если она в своих воспоминаниях возвращалась к тому времени (мгновению или вечности) в усыпальнице семьи Велтесери. Там было что-то, она знала, что было, но никак не могла вспомнить – оно исчезало, как призрачный свет, который видишь уголком глаза и который исчезает, если повернуться к нему лицом. Стоило лишь попробовать сделать это, как свет исчезал на все время попыток.