Многократор - Художник Её Высочества Страница 68

Кто понимает природу? Зевс? Вряд ли. Зевс может помнить созданные им вещи, но не охватить ему бесконечность причинно-следственных связей. Дважды два четыре. Четырежды четыре шестнадцать. Шестнадцатью шестнадцать двести пятьдесят шесть. Двести пятьдесят шесть на двести пятьдесят шесть равно шестидесяти пяти тысячам пятистам тридцати шести. Шестьдесят пять тысяч пятьсот тридцать шесть на шестьдесят пять тысяч пятьсот тридцать шесть равно четырем миллиардам ста девяноста четырем миллионам двумстам девяноста шести. Четыре миллиарда сто девяносто четыре миллиона девятьсот шестьдесят семь тысяч двести девяносто шесть умножить на четыре миллиарда сто девяносто четыре миллиона девятьсот шестьдесят семь тысяч двести девяносто шесть равно 17597750611451 и еще 10 в девятнадцатой степени. На следующую операцию не хватит страниц библии. А если еще сто пятьдесят пять миллионов таких операций? Здесь даже Зевсу — первому числяру делать нечего.

Что природа хочет показать ему? Воплощение его теории страха? Где бедному художнику понять бытие, которое для него не выше 2 в 2 = 4. Ну может быть ещё несколько арифметических операций.

Поразмыслив в вертикальной плоскости — убеждаешься — падать можно, горизонтальность — миф.

Снизу подтягивалась новая структура. Скоро она поднялась до уровня горизонта, потом край уполз ввысь и теперь Степан падал вдоль стены, не имеющей пока свойства. Нет, свойства проявились. Рядом падал скейтборд и на плоскости увиделось его отражение. От огромной скорости отражение колыхалось привидением, секунда за секундой прижимаясь всё ближе. Осторожно протянул руку.

— Лё-од!

Не подумав, попытался оттолкнуться, и его закрутило так, что в голове подурнело. Кое-как овертикалился, успокоил карусель тела. Такая акробатика опасна. Рядом притерало скейт. Вот что ему необходимо. Посредством коротких отпихиваний дотянулся до снаряда, доску под спину, и — вьюи-и — заныли колесики. Лед идеальный, зевсова полировка, но скейтборд примитивен, крак! и колеса, не выдержав бешеных оборотов, взорвались под доской.

Вытащил из-под спины бесполезную теперь доску, отбросил в сторону. Деваться некуда, сейчас он раскинется крестом и уляжется на плоскость льда. Смерть его не будет ужасная, будет она гастрономическая. Сначала сотрется затылок, задница, пятки, а позже сотрёт слой за слоем лучше, чем сыр на терке. О такой пытке инквизиторы даже не мечтали. Но ничего не произошло. Зевсово качество и здесь проявило себя, слава Зевсу! Лед скользил по одежде, не причиняя вреда. Единственно, его всё прижимало и прижимало. Уже голову трудно приподнять. Что происходит?!

Опёрся о локти, разглядывая пространство, куда попадал. Ледяная стена постепенно переходила в горизонтальную плоскость. Если переход будет плавный, скоро полураздавленный художник остановится на ледяной равнине и сядет на бесчувственный зад. Впереди показалась какая-то перемена. Кряхтя, удерживал голову на налившейся кровью шее, не без основания ожидая неприятности. С огромной скоростью приближалась размытая полоса. Поздно он сообразил, в чём дело. Перекатился на живот, вцепился ногтями в лед, пытаясь затормозиться. Ну хоть бы монетка была. Хоть бы значок. Хоть ключ какой.

— Не надо! Мама-а-а-а-а-а-а!

Что с землёй не делай, а небо останется небом. Следующий полёт. Потом был ещё один ледяной трамплин. Потом ещё. На каком-то очередном ему даже удалось затормозить, используя последние запасы сил и матов, и повиснуть на ногтях на краю ледяного обрыва. Но лед растаял под пальцами, и он снова обрушился дьяволу в кишки. Если падаешь — попробуй взлететь — всё-равно терять нечего.

Ад, как представлялось, — не сковорода с кипящим маслом, ад — это рейс сто сорок семь Москва-Красноярск.

Лед нагрелся сначала до тридцати шести и семь десятых градусов, потом температура поползла выше. Не пародокс ли? Льду положено таять, утверждает наука. Почему же он не тает, деревенщина небельмесная? Непостижимо! Не-е-ет, самолетами этой авиакомпании он больше не полетит!

Проснулся, щекой на руке. Между щекой и рукой аж булькало от пота.

«Ну да, конечно. То по полгода ни одного сна, даже черно-белого, то предохранители горят.»

В глаз прыгнули солнечные зайчики. Растёр кулаками глазную влагу с зайчиками, открыл рот, собираясь пробурчаться соответственно настроению, разбросанно огляделся вокруг и замер, не распрямив спины.

За столом, за которым-на котором он спал, на треножнике стоял холст. Холст оставил в прошлом белую кожу и нёс на себе тонкую пленку масляной краски, ещё даже чуть стекающей под тяжестью собственного ничтожного веса.

Сомневаясь во всём, в углу попробовал пальцем, на выкрашенной плоскости остался отпечаток, на пальце — краска. Неизвестно, что сказал Зевс от переполнявших его чувств, когда разбил сферического человека на мужчину и женщину. Быть может, ничего не сказал, удовлетворясь содеянным, но если что-то и сказал, то Степан брякнул, в любом случае, проще:

— Я вчера такую казюку зеленую вытащил.

Самое время задать вопрос: «Как?». Страх помнит, процесс письма — нет. Хоть убей! Впрочем, так ли сейчас важно знать: как? Любое изображение — форма мысли. Пусть даже мысль из подсознания. Важно только то, что он всё-таки сделал масляную пленку на холсте вопреки правильным законам страны своего черепа. Можно радоваться, можно недоумевать, но как интересно жить. Витиевато порой. Чудно!

Крутил пируэты по мастерской и хронически оглядывался на портрет, вползающий в золотой утренний луч. Съел яблоко, снова к Августу, наклонился, разглядывая в упор. В груди возился зверь и дрожали пальцы. На этот раз перстотрясение имеет другую природу. Понимание счастья. Не ощущение, а понимание. Явление, которому еще ни один самый размудрый мудрец не смог дать приличного определения. «Надо верить в возможность счастия, чтобы быть счастливым». Ах, Лев Николаевич, до чего тривиально, граф. Или: «Уж тот счастлив, кто горем не посещен». Пошло, гражданин Гораций. Мальчишки должны быть зацелованы, а счастье пусть дрожит кончиками пальцев и не меряется глаголом.

— Золотые плавники избалованных полотен между струями души промелкнули бликом света. Творчество художника и философа — высшая форма человеческой деятельности. Здесь человек соприкасается с абсолютом.

В дверях, словно в раме, картинно стоял Терентий Романович Головатый, употребляющий чиновник электросетей.

— Виртуозный пассаж, Степан Андреевич! Не придворно-панегирически, но, поверьте, от души-с.

И хоть был Головатый свидетелем, Степан сейчас даже обрадовался мятому пиндалыге. Тот вспомнив их рассуждения в баре по поводу марок изысканных вин, не удержался и зашел на короткое время. «Вот с этим, преуважаемый. Мускат Люнеля. Редкая, по нашим временам, штучка.»