Стивен Холл - Дневники голодной акулы Страница 8

Или нет? Пока Рэндл продолжала вещать, защищая свои уязвленные этические принципы, я перебирал в уме свои возможности. Очень может быть, что в запертой комнате у меня в доме лежит записная книжка с массой телефонных номеров и от меня требуется только одно — вломиться туда и завладеть ею. Но, с другой стороны, может быть, за дверью меня ждет очередная «психическая травма» и, если она сработает, как спусковой механизм, я вновь «ударюсь в бега». Что произойдет, если в следующий раз, очнувшись на полу, я не буду помнить, как говорить или как ходить? Или — как дышать? Возможно, какая-то важная информация содержится в заклеенном конверте с надписью «Райан Митчелл», который Эрик Сандерсон Первый приложил к своему письму. Эта информация может оказаться важной в критических обстоятельствах. Могу ли я рискнуть и открыть его? Как выбрать направление, если все, что ты видишь, — это одинаково плоский горизонт? Полагаю, что никак. Полагаю, в такой ситуации остается только сохранять спокойствие и ждать, пока что-нибудь само собой не случится.

Один за другим проходили безмятежные дни. Они слагались в безмятежные недели, и мы с Иэном вывели свой новый мирок на крошечную орбиту.

По утрам в понедельник и в четверг я отправлялся за покупками. Приобретя кулинарную книгу, написанную знаменитым шеф-поваром, я, начав с самого начала и методично продвигаясь к концу, стал ежедневно готовить по одному из описанных там блюд. Иэн ел вместе со мной, обычно — нарезанную ветчину или тунца, а после полудня мы вместе смотрели спортивный канал. Иэн, как выяснилось, был настоящим фанатом снукера. По выходным я подолгу валялся в постели и читал газеты. По вечерам в пятницу смотрел видео или ходил в кино. Денег в банке хватало на два с половиной, а то и на три года жизни такого рода. К тому же мне ровным счетом ничего не приходилось делать со счетами — у всего была своя точная дата, свой прямой дебет. Делать не надо было вообще ничего. Я был совершенно свободен. По воскресеньям я отправлялся на прогулку в желтом джипе, обычно не назначая себе какого-нибудь определенного места, хотя однажды добрался до самого побережья.

Благодаря этим занятиям у меня начало складываться идеально очерченное существование, в голове возник аккуратный квадратный садик — цветы, трава с маргаритками, обнесенные белым заборчиком, — почтовая марка освоенной территории среди многих и многих миль безлюдных вересковых пустошей. Я начал формировать себя внутри и снаружи. Эрика и не-Эрика, маленькую болванку собственной личности в мире. Порой я гадал, счастлив я или же несчастлив, но казалось, что этот вопрос теперь стал неуместен, что я более не принадлежу к тем существам, к которым применимы эти понятия. Я был маленьким роботом, машиной для существования, просто следующей всем тем прописанным программам, что сам для себя установил, не более и не менее.

Сидя в кресле с котом на коленях и глядя на игру в снукер по телевизору, наблюдая за тенью телеграфного столба, совершающей свое путешествие по земному кругу, я немало думал о том, какой мне смысл оставаться в живых. И думал совершенно спокойно и открыто, без трагических срывов. Просто мне было любопытно. Благодаря ежедневной рутине, меня перестало заботить, становится ли мне лучше или нет. Я утратил интерес к Эрику Сандерсону Первому. К тому, старается ли доктор Рэндл вылечить меня на самом деле. Я просто ни о чем этом больше не думал. В сердце у меня была непроглядная бездна, а в голове — холодные вычисления.

Моя жизнь представлялась списком покупок.

Однажды утром я слишком быстро вынул чашку из сушилки и уронил одну из тарелок в раковину. Тарелка не разбилась, но удар был настолько громким, что этот звук заставил меня разрыдаться совершенно безо всяких на то причин.

Что-то либо произойдет, либо нет. Я понимал, что рано или поздно мне придется принять решение, вот в чем было дело. Лишенный возможности выяснить, что такое должно со мной случиться, я просто посиживал в своем маленьком заводном мирке, меж тем как он тикал, крутясь вокруг Солнца, и увлекался в будущее.

Новые письма от Эрика Сандерсона Первого приходили почти каждый день. Всякий раз во время ланча я брал очередной конверт и, не вскрывая, клал его в кухонный шкаф. Некоторые из писем были толстыми, некоторые вполне тянули на бандероли, другие же оказывались настолько маленькими и тонкими, что внутри их мог находиться лишь единственный листок бумаги, сложенный вчетверо. Когда пришло письмо с плотной квадратной карточкой внутри, я понял: прошлая моя личность решила, что я готов получить ключ от запертой комнаты. Но то, что в ней находилось, больше не представляло для меня интереса. Мир за запертой дверью не был частью того меня, к которому я начал привыкать. Если на то пошло, то запертая комната угрожала стабильности моего мирка, и у меня не было ни малейшего желания бросать вызов тем границам, что я вокруг себя воздвиг. Этот конверт отправился в шкаф вместе со всеми остальными.

Я потом все-таки вскрыл конверт, вложенный в первое письмо, тот, который был помечен надписью «Райан Митчелл». Это произошло вечером после моей второй встречи с доктором Рэндл, когда мне никак не удавалось отделаться от мысли о том, что этот самый Райан Митчелл мог оказаться одним из оставленных Эриком друзей, что там, возможно, содержится способ вновь найти точки соприкосновения с его прежней жизнью. Но все оказалось совершенно не так. Внутри я обнаружил шестнадцать машинописных страниц с глубоко личной, но бесполезной информацией о Райане Митчелле — имена его тетушек и дядюшек (только имена, без фамилий), анализы на аллергические реакции, результаты тридцати двух диктантов, написанных им в возрасте десяти лет, список его подружек, описание того, в какие цвета были окрашены три комнаты его дома. Ни адреса, ни телефона. Совершенно ничего, что могло бы соединить Эрика с этим неизвестным, кем бы там он ни был, ничего из того, что мне действительно могло потребоваться узнать. Эрик Сандерсон Первый озаглавил эти страницы так: «Мантра Райана Митчелла». Я приколол их на кухне к доске для заметок и каждый раз, готовя какое-нибудь из блюд своего прославленного повара, пытался разобраться, какую пользу можно было бы извлечь из этой информации.

С доктором Рэндл я виделся дважды в неделю и, как уже упоминал, вскоре вообще утратил интерес к этим встречам. Она отвечала на мои вопросы, я — на ее, и мы пили чай. Наши отношения распространялись ровно настолько, и это все более и более становилось максимумом того, чего мне хотелось. Ни к терапевту, ни в больницу я так и не обратился. Я никогда не говорил ей о запертой комнате, а она ничем не давала знать, что ей хоть что-то о ней известно. Я не говорил ей о письмах. Не говорил о «Мантре Райана Митчелла». По сути, я не говорил ей ни о чем. О чем я мог ей сказать? Моя жизнь была спокойной и бесцельной, и если это не означало ничего хорошего, то и ничего плохого это тоже не означало.