Светлана Дильдина - Попутного ветра! Страница 8

— Я прикидывал — пасынка могли забрать как заложника. Если возникнет нужда припугнуть, очень удобно. Но мальчишка-то, похоже, сейчас свободен, вот в чем штука. А домой носу не кажет. И эти его «пульсации»… а как иначе назвать, скажи на милость? Появился, исчез…

   — В мистику я не верю. — Он отложил папку. — Микеле тоже могли чем-нибудь пригрозить. Запретить видеться с родней.

— И отпустить в город, где его может перехватить кто угодно?

   — А еще он частенько наведывается к Натаниэлю Хайма. А Усто Хайма, дальний родственник Натаниэля, одно время работал курьером в лаборатории Лойзы…

— Не нравится мне это всё, — помолчав, сказал брюнет. — Сегодня я добьюсь ордера на ее закрытие. Хватит, поизучали и будет. Предупреди своих — не должно остаться ничего. Ни клеточки, ни буквы.

   У матери Микеле были красивые руки — с длинными сильными пальцами, будто у пианистки или скрипачки. На ее руках не сказались ни годы, ни тревоги за сына и мужа. С идеальным маникюром и неизменным серебряным витым кольцом, они казались живыми и молодыми — а остальное будто скрывалось в тени. Она и говорила полушепотом, будто на громкую четкую речь не хватало сил. И почти никогда не заговаривала первой. Новостями поделился муж:

   — Встретил сегодня этого… белобрысого, еще одного приятеля твоего сыночка. Ладно хоть поздоровался.

   — Айшан. Он всегда здоровается. Жаль, что так и не сумел повлиять на Мики…

   — Да все они одинаковые, — нервно скривился ее муж. — В наше время… а, ладно.

   Не глядя, он щелкнул пультом и уставился в экран телевизора. Шли новости.

   В пятницу вечером поступили сведения о подготовке несанкционированного митинга на одной из городских площадей, сообщает управление безопасности города.   Если верить источнику, затевалась провокация, могущая повлечь за собой человеческие жертвы.

    С утра субботы преимущественно молодые люди начали стекаться к площади. По одну сторону парка расположились сторонники Пламенной, повязавшие багряные косынки на головы. По другую сторону — сторонники округа Юта. Было отмечено некоторое количество «наблюдателей», принадлежащих, судя по виду, к различным молодежным группировкам — и просто зевак.

       Встревоженные местные жители звонили в редакции и службы порядка, одни настаивали на срочном введении на площадь службы порядка, другие, напротив, опасались, что это приведет к кровопролитию.

   Как потом выяснилось, не менее пятнадцати человек среди собравшихся имели при себе огнестрельное оружие.

       Драка началась в 11 часов утра сразу в нескольких точках.

   Силами городского патруля удалось разогнать собравшихся и перегородить примыкающие к площади улицы, закрывая проход.

   По итогам дня в больницы города попали двадцать два человека, с колото-резаными ранами и черепно-мозговыми травмами.

   Жители города выражают возмущение как бездействием властей, так и жестоким, по их мнению, действиями патруля.

   Айшан пристроился на подоконнике; вроде как рассматривал солнечного зайчика на стене, чуть улыбаясь, но краем глаза следил за Рысью. Най мучил гитару — колок шестой струны никак не желал повернуться насколько нужно. Струна обиженно басила.

   — Хорошо, что тебя не слышит Мики. Взвыл бы… да оставь ее, сколько можно!

   — Сам на такой играй, — Най кисло глянул на гриф. — А у Мики никогда не было слуха…

   — Ты видишься с ним.

   — А? — недоуменно вскинув глаза, Рысь случайно повернул колок — струна зазвучала правильно.

   — Я про Мики. Ты же с ним опять виделся?

   — Ну и что? — насупился Най. Спроси кто другой, ощетинился бы, но Айшану привык доверять. Хоть и пожимал плечами, слыша имя старшего товарища. Наю, добровольному отшельнику, трудно было понять Айшана, у которого в знакомых ходила половина молодежи, который считал своим долгом быть в курсе событий — и был ведь. И само собой получалось, что повсюду Айшана принимали с улыбкой. Его не трогали даже сомнительные типы, жаждущие ссоры; а прицепившись, быстро отпускали с миром, расставаясь едва ли не по-приятельски.

   Сказать по чести, Най порою завидовал.

   Рысь откинул голову назад и заголосил, страдальчески сдвинув брови; гитара зазвенела испуганно и все же ритмично:

   Ломтик месяца — хлебом на блюде,

   Свет, как бусины, на нити нанизан.

   А в траве высокой — спящие люди,

   Небо — сверху, отражение — снизу…

   Гитара залихватски тренькнула и смолкла, замерли прижатые ладонью Ная струны:

   — Ну как?

   — Отвратительно! У тебя какой-то сдвиг на потустороннем…

   — Ну и пёс с ним…

   — Может, все-таки запишешь десяток песен? Ты не выносишь разрушения. Так создай хоть что-то!

   — Не надо мне ничего. И вам ничего от меня не надо. И вообще… — Най сердито дернул басовую струну.

   — Послушай, мне давным-давно известно, что ты не желаешь впутываться ни во что. Но хоть иногда вылезай из своей раковины! — не сдержался Айшан.

   — На кой? Постоять у магистрата и поорать? Или идти бить машины? Все равно от нас ничего не зависит! — Рысь отложил гитару, исподлобья глянул на приятеля.

   — От нас очень много зависит.

   — Ну как же, будущее страны! Скажи на милость, какой? — Най оперся подбородком на сцепленные руки. — Ну, чья Лаверта? Юты, Пламенной или своя собственная? Пока эти придурошные не могут договориться, нам дозволяется делать что угодно. Чем больше бардака, тем лучше! А потом придет дядя со взводом солдат, и не пикнешь. Ты этого хочешь? Или тебе хаос нравится? А мне так не нравится ничего, и пошли они все!

   Най плеснул в стакан ежевичной наливки и выпил залпом. Снова потянулся к гитаре и заиграл нечто дикое и заунывное.

   — Ну хорошо, ты видишь бои в песочнице и не желаешь выбирать. Но хоть ради Мики скажи, где он болтается!

   — Не знаю я! Отцепись.

   — Послушай. Его отчим… Айшан замялся, помотал головой, будто пытаясь загнать обратно готовые сорваться слова. Закончил: — Ну хорошо… Скажи ему, пусть свяжется со мной обязательно.

   — Я не почтовая станция.

   — Най, ты…

   — Ну? Давай, разок обзови как следует? — оживился Натаниэль.

   — Да ну тебя. Безразличие тоже хорошо в меру. А если-таки будет война?

   — И пёс с ней.

   — Тебе так хочется идти воевать за то, к чему не испытываешь ни малейшего уважения?

   — Мне фиолетово… Если смогу — смоюсь куда-нибудь. Нет — пусть. Все равно, где сдохнуть.