Многократор - Художник Её Высочества Страница 83

То же самое с лисирами, которые вообще-то только по просохшему. Бог с ними, с этими эффектами, никому кроме самих живописцев неинтересными. Творческий человек всегда найдет недостаток в красивом, потому что идеала не существует в природе. Очень красиво, прямо Мона Лиза Джоконда. Пусть Леонардо писал её полжизни, а всё равно и здесь можно поправить, и тут изменить, не говоря уже о архивной причёске.

Пока дождешься звонка от «строителей», можно с ума сойти. Здесь чересчур перетемнил, и самое время отбить охрочкой. Совсем чуть-чуть. Не дыша. И здесь можно лисирнуть волконскоитом, рефлексик загасить. Ярковат. Тяжело на душе, уже пролисировано. Но жизнь продолжается.

— Попишу немного. Допишу. Перепишу.

Если художник за один раз планирует написать шедевр, надо дать ему шанс во второй раз однозначно. В третий и так далее разы тем более.

Достал мастихин, кинжально блеснувший, срезал с палитры старую краску, новой надавил. Работал и вечер, и ночь. Старался делать так же вдохновенно, какое вдохновение предполагалось в тот самый сеанс. Иначе нельзя. Нависал сверху, паря орлом, львом воздуха. Садился на корточки, меняя ракурс. Приближался настолько, что даже ткнулся носом в краску, замарав кончик невероятным сплавом оливкового и лилового. Отходил на длину мастерской, собирая колорит картины в единое целое. Активно, творчески работал.

Когда ночное небо поседело утром, рассвет, забрюзжил, оглядел портрет в последний раз воспаленными глазами и понял — портрет безнадежно испорчен. Его изменения, не в отдельности — в отдельности целесообразно и красиво, — а в массе разбалансировали, выдернули творение из той трансцендентной сферы, в которой боги создавали, наверно, свои невозможные вещи, начиная с подземного озера с тайным именем, в которое ночью спускается солнце, и кончая единой формулой бытия.

Обматерил какого-то «масляного человека», отказавшего первый раз за свою сваренную жизнь хозяину в помощи. Сломал кисть, пнул стул и, оскалившись, выкинул из себя:

— Пришла свинья, жопой стерла! Ненавижу живопись!

Портрет внимательно следил за бросками хозяина по мастерской. Не понимаешь, что прорыв там, где рефлекс, вопреки квадратно-гнездовому-безнадёжно-низковисящему поп-канону, ярче, загасил его — получай! Сиди, жди очередного вдохновения. Можно одеть хламиду, сшитую из тысячи лоскутков, и тронуться в дальний путь. Совершить святое путешествие пилигрима, чтобы в конце концов войти в храм, где поклоняются искусству. Сложнее само искусство сделать, придумав. Потому что с нуля, каждый раз новое, добывая из немыслимого невидимого неслышимого непознаваемого неизменяемого нерожденного безначального бесконечного, из себя, вмещающего всё.

Даже у хорошего врача должно быть своё маленькое кладбище. У выдающихся художников, в силу специфики, и кладбище должно быть выдающимся. У каждого должно быть своё кладбище! Или что тогда это за жизнь?!

Итоги дня неутешительны. Настроение: пришла свинья жопастей некуда. Ожидание звонка мучительно. Больную его птичку держать сейчас за руку, тоже мало хорошего. Начнут тебя всякие карлики серным дымом окуривать, улетать в Москву-реку от взрывов шпили университета, прочие визуально-нематериальные катаклизмы.

Почистил зубы, разобрал постель и закружил по мастерской. Нашёл, что хотел. Валериановый корень. Открыл наугад книгу. Какая разница, откуда читать? Всё равно не раз от корки до корки. В надежде, что придет хотя бы относительное успокоение, прочитал: «Зачем твой отец приходил в лагерь мингов ночью? Он знает — мое племя вышло на тропу войны. Шел — знал, что у ирокезов есть ружья и томагавки. Зачем он приходит ночью, хватает меня за волосы и хочет снять скальп с делаварской девушки?»

Почитав чуть, отшвырнул книгу. Не поможет простое и ясное. Необходимо заснуть изо всех сил. Отключил свет, пожаловался:

— Он не мальчик — у него борода.

Усталость копится, ожидание мучает, из-под одеяла слышится:

— Пусть лесной цветок говорит. Если её слова будут так же приятны, как внешность, они никогда не покинут моих ушей. Спокойной вам ночи, приятного сна, желаю увидеть козла да осла. Козла до рассвета, осла до утра, спокойной вам ночи, приятного сна. Против одного корсара — полтора корсара. Проклятье! Кончик дня отравлен ядом. Я устал, утра не надо. Стоит статуя в лучах заката, совсем без начала, в руках лопата.

Почему у человека только два бока, не десять? Ворочался бы, ворочался, глядишь, заснул на каком-нибудь. Пришедший сон кое-как погасил последние мысли. Только не знал художник, что в тысяча восемьсот двенадцатом году Наполеон произнес слова про враждующих пиратов именно здесь, на Воробьевых горах, опираясь усталым взглядом на горящий внизу город. Точно в том месте, где спал Степан Бумажный, только ниже на две сотни метров.

— Аллё, Стёпик — ты?! По глазам узнал. Вас домогается Иван Вильчевский. Хошь загадку? Жили-были зуб и пельмешка, они поженились и родилась у них кто? Вот и ты, какашка!

Степан тёр глаза, молчал.

— Что рот зажмурил, продукт пищеварения?

— Не проснулся ещё.

— Ну так я разбужу, любимца пролежней! Готовься — бить буду по морде чайником! Я рядом.

— Ваня, если магазин под боком, купи чего-нибудь к чаю перед избиением.

— Магазина под боком нет, стоит только автомат примирения с действительностью. В зависимости от брошенного колличества монеток — братаешься и сестришься.

Поднялся. За окном земля соединялась с драконом. Такая красочная аллегория является красочной аллегорией только для некитайцев. Для китайцев обыкновенно — пошёл дождь, закапало. Немец терзал бы метеорологов упреками типа «Майне Дамен унд Херрен, я всю ночь вычерпывал из подвала вашу сухую безоблачную погоду». Француз бы взбил поэтическое безе: «Пальчики дождя играли на клавесине клёна. Листики-клавиши вздрагивали один за одним, порождая музыку, успокаивающую взбаломошенные облака.» А вот что сказал бы русский человек, полуазиат-полуевропеец об дожде-мочителе,? Степан запрыгнул в трусах на подоконник. Чудесен аромат дождя! Русский человек, наверно, сказал бы…

— Чавой-то размокропогодилось.

В дверях стоял Вильчевский, в леопардовых пятнах сухого и мокрого.

— Иду себе по городу, подстригся, никого не трогаю, вдруг бац! ещё один похермахер. Чего ради? Привет, голопузый.

Он шлёпнул на стол кулёк с круассанами. Степан надорвал целлофан, вытянул и перекусил пополам воздушную булочку.

— Живот подвело с утра.

— Я вами восхищаюсь! Утро..!

— В дождь так славно спится, — потягиваясь членами.

Вильчевский достал из кармана брегет на цепочке, открыл с музыкой и потряс перед носом дружка, хвастаясь.