Многократор - Художник Её Высочества Страница 84

Почему у человека только два бока, не десять? Ворочался бы, ворочался, глядишь, заснул на каком-нибудь. Пришедший сон кое-как погасил последние мысли. Только не знал художник, что в тысяча восемьсот двенадцатом году Наполеон произнес слова про враждующих пиратов именно здесь, на Воробьевых горах, опираясь усталым взглядом на горящий внизу город. Точно в том месте, где спал Степан Бумажный, только ниже на две сотни метров.

— Аллё, Стёпик — ты?! По глазам узнал. Вас домогается Иван Вильчевский. Хошь загадку? Жили-были зуб и пельмешка, они поженились и родилась у них кто? Вот и ты, какашка!

Степан тёр глаза, молчал.

— Что рот зажмурил, продукт пищеварения?

— Не проснулся ещё.

— Ну так я разбужу, любимца пролежней! Готовься — бить буду по морде чайником! Я рядом.

— Ваня, если магазин под боком, купи чего-нибудь к чаю перед избиением.

— Магазина под боком нет, стоит только автомат примирения с действительностью. В зависимости от брошенного колличества монеток — братаешься и сестришься.

Поднялся. За окном земля соединялась с драконом. Такая красочная аллегория является красочной аллегорией только для некитайцев. Для китайцев обыкновенно — пошёл дождь, закапало. Немец терзал бы метеорологов упреками типа «Майне Дамен унд Херрен, я всю ночь вычерпывал из подвала вашу сухую безоблачную погоду». Француз бы взбил поэтическое безе: «Пальчики дождя играли на клавесине клёна. Листики-клавиши вздрагивали один за одним, порождая музыку, успокаивающую взбаломошенные облака.» А вот что сказал бы русский человек, полуазиат-полуевропеец об дожде-мочителе,? Степан запрыгнул в трусах на подоконник. Чудесен аромат дождя! Русский человек, наверно, сказал бы…

— Чавой-то размокропогодилось.

В дверях стоял Вильчевский, в леопардовых пятнах сухого и мокрого.

— Иду себе по городу, подстригся, никого не трогаю, вдруг бац! ещё один похермахер. Чего ради? Привет, голопузый.

Он шлёпнул на стол кулёк с круассанами. Степан надорвал целлофан, вытянул и перекусил пополам воздушную булочку.

— Живот подвело с утра.

— Я вами восхищаюсь! Утро..!

— В дождь так славно спится, — потягиваясь членами.

Вильчевский достал из кармана брегет на цепочке, открыл с музыкой и потряс перед носом дружка, хвастаясь.

Внезапно вспыхнуло. Художники обернулись. Солнце, упавшее вечером в нижние воды, не растворилось, а покинув озеро с тайным именем, взлетело, искало и нашло в дождевых тучах дыру и ударило через неё лучом прямо по университету. Разтучится, никуда не денется.

Вильчевский закрыв крышку, опустил брегет в карман. Чувствуется, спроси его сейчас время, он снова с удовольствием повторит доставание часов, щелканье крышкой и музыкальный тринклид.

— Пижон!

Вильчевский не спорит. Мало того, с петли брюк, за которую крепилась цепочка брегета, свешивалась связка ключей, оканчивающаяся в нижней части раскрашенным в жизнерадостные цвета черепом. В эпоху рококо позвякивание брелка у кавалера считалось признаком элегантности. Посему кавалеры навешивали побольше мелочи из слоновой кости, фарфора и металла. У Вильчевского тоже звякало. Одно слово — кавалер!

— Хоть ты недостоин, но зато я великодушный. На, дарю.

Из того же кармана, где часы, достал яйцеобразный предмет. Достал не по-человечески. Держа часы левой рукой у правого бока, правой шарил в левом кармане. На лице его было написано, как ему хочется еще раз нажать на кнопку брегета.

— Приехали родственники. Мне часы подарили, я их за это чуть не поубивал. Но не стал, потому что обидчивые очень. Я любому такую услугу сделал бы. Аньке всучили безделушку. Она, как водится, поблагодарила, воспитанная девочка, а после жалуется: «У меня уже Дима есть Туркин, жених Д'Тур, пора меха дарить, а они, непутёвые, думают, что я в щенячьем возрасте с тех пор, когда они в последний раз набежали из Сибири, так и осталась». Тебе меха не надо? Тогда — на, передариваю Тамагочу, — вручив подарок, воткнул руки в боки. — Ладно, я тебя бить пришел! И честное слово, повалю сейчас на пол и буду пинать кирзовыми сапогами по ребрам, если не расскажешь, почему не приехал на Томкин день рождения. Я ведь обиделся, между прочим!

Э-хе-хе, что говорят по этому поводу дежурные китайцы? Дежурные китайцы говорят: «Уста — ворота ума. Если держать их открытыми, ум ускользнет наружу». Не про ум, конечно, разговор, никуда он не денется. Но взять сейчас и выложить другу всю цепочку, состоящую из ста пятидесяти пяти миллионов звеньев? Молчать тоже нельзя. Настоящий друг всегда почувствует. Надо рассказать хоть звено. И Степан рассказал, как спасал упавшего в колодец ребёнка.

— Ну, ты… ерой! Ну ты Тарза-а-ан! Ну ты абсолютен! — сгребая в медвежьи объятия. — Дай я тебя обниму!

— Ванька, отпусти, ребро сломаешь.

Вильчевский замахал ручищами.

— Так что ж ко мне потом не приехал? Выпили бы водки из самовара — невры успокоили.

— Да-а… — вяло шевельнув ладошкой. — Там ещё потом было…

— Ой как мне это занравилось. Чуавек, подь сюда!

Вильчевский стоял у станка с спрятанным под распоротой наволочкой портретом.

— Это что? — подозрительно тыча пальцем. — Какая же ты скрытная скотинка всё-таки. Показывай давай, бык фанерный!

Сил нет смотреть Бумажному на безобразие, бездарно устроенное им на полотне неизвестного мастера. Посредственность — всего лишь страх жить не по средствам. Гениальность живёт только не по средствам. Почему гении первыми и спиваются, первыми в долги залазят, первыми загибаются. Искусство — прибежище гения от посредственности. Гений мучился, творил, а он в это время шарился по промзоне. Все импотенты обходят промзоны где много труб торчит. А если художники — импотенты-мазохисты, тогда наоборот почаще заходят и бродят лунатики там между тамабук до потери памяти, гедонисты, так, что потом не помнят парамнезисты, откуда к ним, антипатам, левые, картины закатываются.

— Не надо. Запорол я его. Только что завесил.

— Так отвесь! А уж запорол или нет, я сам буду решать.

— Нет! — проявив твердость.

Что тут началось. Носороги побежали по мастерской, переворачивая стулья.

— Дырка ты поповая! Ударение ставится не по поводу попа, который молится, а на другое «о».

— Нет, нет и нет, — не отступал Степан. — Не говори мне больше о скальпах.

К носорогам присоединились слоны. Носороги по-прежнему переворачивали мебель, слоны трубили и плевались.

— Знаешь ты кто, Мурильо?

— Знаю. Я молодой реполов, не успевший покинуть своего гнезда.

— Ну Стёпочка! Ну Степанечка! Ну Степышечка!