Многократор - Художник Её Высочества Страница 88

— Он накакал.

— Убирай тогда.

Вильчевский даже для чего-то отклонил холст на себя, заглянул на обратную сторону. Разрешения загадки невозможного письма по а ля приме и там не было.

— Ещё чего. Мамаша у нас ты — ты и убирай.

— Я уберу. Мало я памперсов говняных за Анькой натаскался. Теперь кобыла выросла выше меня и меня же жизни учит. Не-ет, детей нужно периодически рожать, умиляться и душить.

— Слышала бы тебя твоя жена.

— Я дома тоже говорю.

— И какая реакция?

— Какая-какая… — закрылся макушкой, разглядывая Тамагочи. — С ним, кстати, поиграть надо. А то у него, видишь, счастливости нет.

— Не увиливай, колись. Что Томка-то говорит про умерщвление детей?

— Душить можно только своих. Говорит, ты уверен, что ребенок твой? За это я её и люблю, прикольщицу.

Достойный отпор. Степан взял игрушку.

— У меня какие-то подозрения появились, — проверяя тесты.

Голодность — два раскрашенных сердечка из четырех. Счастливость — также. Почитал птенцу книгу, проверил счастливость — то же самое, два из четырех. Поиграл с мячом, проверил счастливость — то же самое, два из четырех.

— Теперь накормим бебса.

Накормил, проверил голодность — сыт, четыре из четырех. Проверил счастливость — ага, попался! три из четырех. У того счастливость, оказывается, впрямую зависит от сытости, читай не читай, играй не играй. Ничего не интересует. Натрескался — счастлив.

— Голодное брюхо к учению глухо.

— Оно у него хоть так, хоть так глухо. Что ж тогда мы за личность растим? Я-то думал, мы орла растим с тамабукой во! Потребитель какой-то.

— Может, у него только во младенчестве нет тяги к знаниям. Может, он андерсеновский гадкий утенок с неразвитой тамабукой. А как вырастет лебедина, белая и красивая, шея в руку толщиной.

— Не знаю, что из него вырастет. Я б его в интернат сдал.

— Томогоч… тьфу! Томочка, это я, Ванечка, — Вильчевский предупреждал жену по телефону о задержке. — Я припоздаю, ласточка. Не теряй свой ласт. Не… нет… а… у… ы… Девичья гордость — это когда девочка гордая. Цыц, баба! Ты у меня знаешь кто? Не, не томатный сок. Индеец его метает… Всё! Тома Ваню притомила. Целую, обнимаю, прижимаю, дожимаю, ужимаю, обжимаю!

Тамагочи запищал.

— Проголодался. Корми его, кормящая мать.

— Сам корми, кормящий отец. Делать мне больше нечего.

— У тебя сиськи, ты и корми.

— Щас в дыню получишь за сиськи!

— Ну и пусть сидит голодный, жалобно пялится вчерашними глазами.

— Пусть-пусть. Ты мне скажешь, наконец, как по а ля приме лисировать?

А что тут сложного? Во-первых, нельзя обременять свою одежду узлами. Римским жрецам Юпитера, во всяком случае, не позволялось носить узлы в любой части одежды. И Иван, от греха подальше, не должен. Также не положены на запястьях и щиколотках разомкнутые браслеты. Далее ещё проще. Если заставить зеркало отражать всё, что оно отражало за свою жизнь, глаз увидел бы чёрное. Что означает простое арифметическое сложение. Сумма бесконечного множества света — тьма. Так же как деление чёрного порождает белые части. После берётся волконскоит или марс оранжевый прозрачный, или краплак и лисируется. Под пятки маслица для лучшего скольжения, в ноздрю пыльцы, драконя вдохновение.

Это хорошо. Корефан Вильчевского, слава Аллаху, назюзюкался, и у него появились трезвые мысли.

— Наливай, Иоанн! Ёлки в лесу не пахнут.

Подал голос Тамагочи.

— Христос терпел и нам велел. Пусть терпит. Бери кубок. Выпьем за сто пятидесяти пятилетие швабской кружки и накормим иждивенца.

Выпили, закусили и дали птенцу стейк. Но Тамагочи почему-то отвернулся, есть не стал.

— Его можно наказывать. Ну-ка, всыпь, пирдамоноклю.

Ладонь величиной с птенца пошлёпала цыплёнка по попке. Тот поморщился и, переменив решение, съел мясо.

— Вот так! Будешь у меня тут кобениться, страусёнок. Закусывай, или привяжу коню за хвост и по полю разкукарекую.

Зазвонил телефон. Степан прижал рожок к уху.

— Ай момент. Это тебя, зайчик.

— Ка-а-во-о-о ышо там..? Масюсенька! Ты чего названиваешь?

Бородатый набычился всем что у него есть. Степан вопросительно поднял брови. Вильчевскому бы Отелло играть. Измазать шоколадом — и на сцену. «Ты перед сном молилась, масюсенька?» Все б рыдали!

— Это она нарочно! Я понимаю, когда ты рыбачишь и в сети попадает утопленник. Ты его, как крещёный, к себе в лодку. Утопленник мгновенно оживает, вскакивает и с дьявольским хохотом кидается в воду. А этого я не понимаю! — встал, сделал заявление в сторону рукомойника. — Будет Третья мировая война! Между мужчинами и женщинами!

У томкиных родственников лишний билет на «Цыганскую любовь» Легара и Тома срочно собралась в театр. Само собой, зайчика предупредили, чтобы женщину не теряли, если задержится. Оперетта в двух частях, как-никак.

— Знаешь, сколько их у меня, этих родственничков? Жутики! Я б их…

— Собак.

— Что?

— Они не волки — собаки, которые пришли сюда, чтоб руки делаваров обрубили им уши и хвосты.

— Точно! Ты сказал то, что я думал. Будь моим зеркалом, друг!

— Это не я сказал. Еще Фенимор сказал, что у неё маленькие ручки, ножки, большая душа и её надо взять с собой, чтобы она жарила дичь.

У Вильчевского губы непроизвольно складываются в сердечко. Сладость от улыбки разливается по лицу ведром сиропа по блину.

— Да-а-а, я бы взял её с собой жарить дичь!

— И ещё помню. Она никогда… Никогда не будет жить в вигваме ирокеза!

— Ка-а-ко-о-о-ва ещё ирокеза?!

Надо видеть Вильчевского в такие мгновения. Ужас! Никакому ирокезу не светит. Какой-то задрипанный индеец с заточенной веткой против людоеда Ракшасы.

В бутылках раздался вибрирующий звук. Цыплёнок сидел не шевелясь, глаза затянулись плёнкой, из его рта и вылетал этот звук. Рядом, естественно, какашки.

— Колыбельную ему спой, мамаша.

— Перебьётся.

— Бездуховным вырастет.

— Пусть. Всё-равно на окорочка пойдёт. Я в кабинет задумчивости, а ты пока разлей. Своевременное мочеиспускание — эффективная мера предупреждения пучеглазия.

И, цепляя мебельные углы, натыкаясь на стулья, двинулся в туалет.

Степан же сложил помидоры пирамидой. Снизу четыре, сверху два. Остался последний помидор, который никак не хотел укладываться промеж двумя. Не хватало третьей опорной точки. Конструктор не сдавался. Помидор скатывался, заодно разваливая нижние ряды.

— Ложись давай, скотина!

Начинал снова. История известная, как Колумб дотянул до Америки. Вода протухла, солонина осточертела, команда взбунтовалась и потребовала повернуть обратно. Лукавый капитан пообещал вернуться в том случае, если кому-нибудь удастся поставить яйцо на кончик. Чем и занималась простоватая матросня на качающемся корабле до того момента, пока каравеллы не уткнулись в американский берег. Колумб потом установил сваренное яйцо, шлепнув о стол. Он же специально не оговаривал, что скорлупу нельзя разбивать. История повторяется. За решением аналогичной проблемы Иван застал Степана. Матросы были необразованны и потому простоваты. Художник — образован, но просто пьян. Бодрит постороннего наблюдателя еще то, что матросы, если могут напиться, чем они охотно занимались в свободное от вахты время, никак не могут стать образованными. А вот художник может прикинуться простаком, будучи трезвым. Труд без воровства — варварство, воровство без искусства — труд, а водка с неважной закуской дает потрясающий эффект. Отдельные русские люди это знают. Знают и отдельные американцы, потомки ринувшейся за Колумбом алчущей массы. Американцы вообще любят тибрить чужие идеи. Обо всём этом думал Степан, мучаясь с помидорами. Приятно, когда есть на кого сваливать.