Третий лишний - Игорь Черемис Страница 28

Голос был громкий и противный и настолько властный, что не выполнить эти требования было невозможно. Но если положить скованные тяжелыми ржавыми кандалами руки на стол было легко, то вот смотреть на бьющий прямо в лицо морской прожектор, который по какому-то недоразумению назывался настольной лампой, и не закрывать при этом глаза или хотя бы не пытаться отвести взгляд, было решительно невозможно.

Я попытался объяснить это обладателю голоса и не преуспел. Рот не желал открываться, язык не ворочался, и я смог выдавить из себя всего лишь некое невнятное мычание. В ответ неведомая сила уронила меня на пол, который я так и не смог рассмотреть — слишком резким был переход со света в темноту, — а потом вздернула обратно и я снова оказался перед источником света.

— Смотреть!.. Не закрывать!!.. Не отводить!!!.. Держать!..

Я с усилием положил руки на стол и опять посмотрел вниз, туда, где должны были быть мои ноги. И снова оказался на полу, а потом опять взлетел вверх, к лампе.

— Смотреть!.. Не отводить!!!.. Держать!..

На этот раз я даже не смог выполнить несложное вроде упражнение с руками, которые тоже куда-то делись — или же перестали мне принадлежать, как перестала мне принадлежать возможность говорить. И снова последовали недолгое падение вниз и быстрый взлет обратно к свету.

— Смотреть!.. Держать!..

Я пытался выдавить хотя бы то самое мычание, но теперь у меня не выходило и оно. Я окончательно лишился всего, что делало меня человеком — за исключением слуха и глаз. Но глаза видели только свет лампы и темноту у пола, а слух различал всё меньше слов, которые произносились, кажется, в прежнем объеме.

Меня снова уронили и снова подняли.

— Смо!.. Держа!..

И я сдался. Я посмотрел прямо в самое яркое место и почувствовал, как этот мощный свет окончательно выжигает нервные окончания моих глаз и выпаривает жидкость из глазного яблока, которое съеживается и проваливается вглубь черепа. Свободного места там было много.

И когда я почувствовал боль от прикосновения изюма глазного яблока к голым нервам среднего уха, я проснулся.

* * *

Часы у меня забрали, но я чувствовал, что проснулся очень рано. Вместе с часами забрали и ремень; наверное, отняли бы и шнурки, но я удачно купил в магазине какие-то удобные мокасины, видимо, созданные советской обувной промышленностью совершенно случайно, а у них никаких шнурков не предполагалось. Нам позволили взять с собой смену белья и умывпринадлежности, а также по одной книге на брата и сестру — я выбрал «Историю КПСС» с тайной надеждой в понедельник всё-таки оказаться на экзамене.

Я лежал на железной кровати с панцирной сеткой, рядом с ней стояла железная тумбочка, на которой лежала пресловутая «История», а в углу у двери имело ведро, от которого немилосердно воняло моим же говном, несмотря на закрытую крышку. А, может, и благодаря ей. Дверь была массивной, обитой металлом, с небольшим окошком, которое сейчас было закрыто заслонкой, а кровать и тумбочка привинчены к полу.

Называлось это помещение камерой, и оно находилось где-то в подвалах страшной и ужасной Лубянки. Читать тут было было сложновато в любое время дня и ночи — тусклая лампочка под потолком почти не давала света, а расположенное под самым потолком зарешеченное окно предназначалось для чего угодно, только не для освещения этой конуры размером три на четыре метра. Впрочем, ночью читать запрещалось — а днем запрещалось на кровати лежать. Я мог только сидеть.

* * *

Валентин к нам не приехал; не явились и его подчиненные, которые, по идее, должны были за мной «приглядывать». Надежда на помощь умирала во мне на протяжении всего обыска, который продолжался часа два, но кавалерия из-за холмов так и не появилась. Нам с Аллой на собственных шкурках пришлось испытать всё то, через что проходят настоящие преступники.

Как я и предполагал, в одной из книг — я толком не запомнил, какой именно — пришедшие к нам ребята нашли внушительную сумму денег, тысяч двадцать или больше; все они были помечены специальной краской и ярко светились в свете фонарика, которым управлял один из оперативников. Деньги из бабушкиной шкатулки и из наших с Аллой карманов они тоже изъяли, но положили их в отдельный конверт; я был уверен, что больше их не увижу. Впрочем, в какой-то момент я вообще начал сомневаться, что когда-либо выйду на свободу — особенно после того, как в комнате Аллы старшина-милиционер «нашел» приличный пакет с драгоценностями.

Я и Алла могли только смотреть на всё это. Нас поставили посреди папиной комнаты и велели не двигаться; один из милиционеров нас охранял и следил, чтобы мы выполняли указания старших по званию. Понятые смотрели на нас с сочувствием, но молча, хотя по виду Алексея было понятно, что он-то как раз всё понимает, но идти против представителей власти по каким-то своим причинам не хочет. В принципе, я и не ждал от него подвигов — наши гости играли в такой весовой категории, что тут нужен вагон таких Алексеев, да и не факт, что они помогут.

Я молчал потому, что понимал это очень хорошо. Кто-то вышел против нас на тропу войны, и подготовился более чем серьезно — тут тебе и постановление с необходимыми подписями и печатями, и милиция рядом, и даже понятые. Всё вроде бы по закону, если бы не подброшенные деньги и драгоценности — они портили всю картину, и я не очень понимал, каким образом эти богатства можно вменить нам в вину. Кроме того, всё, что мог, я проговорил ещё на пороге, когда тянул время.

Алла же поначалу пыталась что-то сказать, но ей грубо посоветовали заткнуться, а я придержал за локоть, давая понять, что сейчас молчание — золото. Причем не то, что находилось в портфеле, а самое настоящее, которое во все времена ценилось больше денег. Самим наговаривать себе на срок — например, за препятствование сотруднику милиции при исполнении им его обязанностей — не следовало.

Поэтому мы дождались окончания этого цирка, а потом написали в протоколах, что не согласны с обвинением, а найденные предметы видим в первый раз — Алла сделала также по моему совету. Майор поморщился, видя такое надругательство над официальной бумагой, но мы были в своем праве, и он не стал ничего делать при свидетелях. Я подозревал, что этот протокол я ещё увижу — и тогда мне будет гораздо сложнее настоять на своём.