Я уничтожил Америку 2 Назад в СССР (СИ) - Калинин Алексей Страница 4

— Спасибо. От всей души — спасибо. Я думал, что вы меня казнить собираетесь, а вы…

— За что вас казнить, э? Вы всё правильна сделали. Если я сам не смог васпитать сваего сына, то его будут васпитывать другие люди. И Мелитону скажу, чтобы не лез к Ашоту, нэ памагал! Пусть платит за грехи… Да, и прастите маю гарячность. Я не сдержался тогда, у суда…

— Я всё понимаю и ещё раз сочувствую.

— Прощайте. С нашей стороны никто вас больше ни пабеспакоит. Даю слово горца! — старик протянул мне руку.

Я пожал её в ответ. Рукопожатие было крепким, ладонь старика мозолистой. Сразу видно, что не чурается тяжелого труда.

— И вы прощайте. Я сохраню папаху. Возможно, когда-нибудь отдам её вашему сыну.

Отец Ашота кивнул в ответ и пошел к своей машине. Сейчас он уже не выглядел тем грозным Зевсом, что метает молнии. Теперь это был усталый старый человек, который нёс на своих плечах тяжелые слова. И эти слова он должен будет сказать матери Ашота. Они были настолько тяжелы, что даже немного согнули гордую спину.

Я дождался, пока он сядет в машину. Сопровождающие кинули на меня хмурые взгляды, как будто обещали скорую встречу. Я выдержал эти взгляды, не отвёл глаз. Потом кивнул на прощание инспектору и забрался в такси.

— Извини, разбирает любопытство, — повернулся ко мне таксист. — Чего этот мужик дал?

— Папаху, — показал я содержимое свёртка. — Сказал, что она сыну принадлежала.

— Ого, это серьёзно. Значит, зацепил ты их чем-то, паря, раз такой подарок сделали. Мне вот такую же папаху обещал Ваха, Вахтанг. Дружок мой боевой. Вместе не раз в рейсы выезжали, а вот незадолго до победы не вернулся… — вздохнул таксист.

— Меня Пётр зовут, — протянул я руку. — Пётр Жигулёв.

— Приятно познакомиться, Сергей Павлович Терентьев, — сжал мою ладонь таксист.

Рукопожатие у него было такое же твёрдое, как и отца Ашота. И ладонь не менее мозолистая.

— Здорово водите, Сергей Палыч, — проговорил я. — Аж дух захватывало, когда в повороты входили.

— Эх, Пётр, когда бомбы рядом разрываются, то поневоле асом станешь. Это не сейчас, когда чуть ли не пальчиком водить можно. Тогда ещё загодя надо почуять, куда упадёт, чтобы всем весом на баранку «Зиса» навалиться можно было, — усмехнулся таксист.

— Страшно было? — спросил я.

— Война — это всегда страшно. Кто говорит, что героизм всё затмевает — не верь такому. Страшно почти всегда, только… со временем привыкаешь к этому страху. И хочешь не хочешь, а ехать надо. Боишься, а едешь. Ведь меня же девятнадцатилетним пацаном призвали, ещё мамкино молоко не губах толком не обсохло…

— Ого, это серьёзно, — сказал я уважительно.

— Серьёзно, — задумчиво повторил Терентьев. — Под бомбежками был, и под обстрелом приходилось. Потому что артиллеристам боеприпасы доставить надо, приказ же. А там уже артиллерия бьет, или самолеты налетели, поэтому приходилось выжидать время, чтобы доставить на точку боеприпасы. Пока световой день, стоишь в укрытии и заранее смотришь путь, как доехать до огневой точки.

— По ночам катались?

— Да, по ночам… Как стемнеет, неторопливо пробираешься, с выключенными фарами, на «первой скорости». Там разгрузишься, заберешь раненых, если есть. А засветло было опасно, особенно у Сталинграда, где вокруг степи, голое место. Если днем появишься, прямой наводкой могут поразить.

— Охренеть. Вот где страх-то, — пробормотал я.

— Это да… Под обстрелом очень страшно, не знаешь, где взорвется. Порой машину останавливал, выскакивал и искал ямку, чтобы спрятаться. Один раз, не поверишь, ехал с припасами, да выскочил по малой нужде. А в это время как раз обстрел начался. В общем, если бы возле машины остался, то не вёз бы тебя, паря…

— Мочевой пузырь спас, — улыбнулся я.

— Да, спас… У нас же прямо под обстрелом никто не ездил. У немцев был самолет «рама», он чуть свет, прилетит и курсирует, с боку на бок ложась, высматривает, и через некоторое время смотришь, авиация бомбить прилетела. Самоходных зениток тогда еще не было, колонны прикрывались мало. Бомбардировщики прилетят, отбомбятся, улетят, но не успеешь очухаться, уже летит вторая партия, и не знаешь, куда бы залезть, под какой кустик, чтоб скрыться. А под Смоленском немецкие истребители гонялись на бреющем полете даже за отдельными людьми, включая сирену, чтобы было страшнее. Зимой от налетов авиации машины старались спрятать среди сугробов. Опасность представляли еще мины, много нашего брата подорвалось там, где не успели разминировать. Поехал и все, взорвался. Вот так и Ваха не вернулся… Всё смеялся, что его пули не берут, а вот мина… Эх, да что там, — тыльной стороной ладони таксист вытер глаза. — Война — страшная штука… И те, кто не понимает этого, сам не попадал в переплёт.

Он сделал вид, что пылинка в глаз попала.

Я вздохнул. Согласился с таксистом. Он оказался словоохотливым, потеплел по отношению ко мне. Уже не был таким бирюком, каким показался сначала. Я поймал себя на мысли, что многие русские такие — сначала кажутся угрюмыми и суровыми, но если копнуть поглубже, то добрее людей не найти.

Да что там русские — вон и грузины тоже знают не понаслышке слова «честь» и «справедливость». Понимают, что если накосячил, то нужно искупить. И если евреев взять… Хоть моего соседа Семёна Абрамовича, ведь он тоже всё понимает.

Так может дело не в национальности вовсе? Дело в людях? В их воспитании?

— Под Сталинградом я в октябре сорок второго года попал под бомбежку, получил легкую контузию. Но лечился недолго, вскоре вернулся в строй обратно. В Сталинграде наша дивизия наступала на тракторный завод, потом из подвалов завода мы выгоняли уцелевших немцев. В конце декабря-январе морозы были жуткие, по минус сорок градусов, немцы были все тряпками обмотаны с ног до головы. У них обмундирование было легкое, непригодное для зимы. Пленные немцы выглядели испуганными, никто не кричал что он «сверхчеловек» и что мы должны были перед ними преклоняться. Которые в силах были, тех пешком гнали в лагерь военнопленных, совсем немощных отвозили на машинах, не расстреливали, как обузу… — продолжал рассказывать таксист.

Ему, наверное, даже и неважно было — слушаю я его или нет. Он говорил скорее для себя. Пытался выговорить боль, которой уже много лет…

Я не прерывал его. Пусть говорит. Порой такой разговор дорогого стоит. Может поэтому в России мало кто ходит к психологу, предпочитая выговориться в компании с другом или подругой?

Кухонный курс психологической разгрузки. Вроде бы выговорился и легче стало. Пусть и на время, но легче.

«Победа» везла нас мимо зданий из кирпича и бетона, которые ещё утопали в зелени. В моём времени Москва хоть была зелёной, но асфальт, бетон, металл и стекло с каждым годом одерживали всё новую и новую победу.

«От каждого по способностям! Каждому по потребностям!» — попался мне на глаза лозунг на здании. Хороший лозунг. Вроде бы к этому должно стремиться социалистическое общество.

Пусть семидесятый год называют годом лозунгов, но они хотя бы были направлены на социализм. А между тем, в этом же году в Америке на первом гей-параде прозвучал другой лозунг: «Моя жизнь — мои правила!»

Когда я увидел в своём времени подобную надпись, выколотую на руке одного из студентов, то посоветовал ему обнимать не девушек, а парней, чтобы соответствовать лозунгу. Парень начал быковать, вроде я дурак и ничего не знаю, но когда залез во всезнающий интернет, то постарался сделать хорошую мину при плохой игре. Вроде как этот лозунг утратил первоначальный смысл и теперь используется только в виде фразы: «Не говорите мне — что делать, и я не скажу вам — куда идти!».

— На Курской дуге уже легче стало, немцы уже под Москвой и Сталинградом потеряли много сил. Под Курском Гитлер собрал и бросил в бой последних эсэсовцев-головорезов, после этого у немцев уже не было наступлений, только отступали. У них, видимо, прошла тотальная мобилизация, потому что массово пошла неопытная молодежь, — продолжал рассказывать таксист.