Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ) - Забудский Владимир Страница 19

Жаль, что я не ознакомился с биографией Захери перед операцией: мог бы хотя бы отличить правду от откровенной лжи. Впрочем, вряд ли в его личном досье что-то говорилось о медресе. СБС не слишком затрудняет себя сбором данных о том, что происходило со всеми этими людьми до иммиграции. Да и попробуй собери эти данные с развалин старого мира, утопающих в войнах и нищете.

— Стране, в которой я родился, Создатель ниспослал тяжкие испытания, — припомнив, объяснил Захери. — Единственным богатством наших земель была нефть. Но еще до моего рождения ее подчистую выкачали те самые иностранные захватчики, которые ранее опустошили наши земли ядерным пламенем. Целые армии оккупантов обороняли месторождения от обнищавших людей, которым недра их земли принадлежали по праву. А затем они ушли — оставив нам лишь пыль и пустыню. Поколения, рожденные после войны, были слабы и больны. И очень, очень злы. Жгучая жажда мести осталась единственным достоянием моего народа. Они избрали нового аятоллу, призванного вернуть стране величие. Ваххабита. Это очень сильный человек, полный неистовой веры и весь объятый пламенем ненависти. Он не мог принести ничего, кроме новых страданий. Так он и сделал.

По глазам Амира пробежала тень.

— Основа его армии — так называемые «дети пророка». Их воспитывают в медресе по строгим законам шариата в его извращенном аятоллой толковании. Мальчики не имеют права покидать стен медресе. Им запрещено пользоваться любыми средствами связи. Они не имеют права разговаривать. Лишь молиться. Тем, кто нарушает это правило, отрезают язык.

«Так вот почему ты так любишь говорить», — хотелось съязвить мне, но я промолчал. Сомневаюсь, что история Амира правдива, но рассказчик он хороший, и хочется дослушать до конца.

— Я попал в медресе, когда мне было пять. Я был одним из немногих — прочие выросли там с младенчества, и… не имели шансов стать людьми. Говорят, дело в «шапках янычаров». Это очень тугие головные уборы, которые так давят на мозг, что… люди становятся другими. Но это неправда. Шапки лишь причиняли непрестанную боль. А на мозг воздействовало то, что нам подсыпали в воду.

Неприятное воспоминание, связанное с пребыванием в «Вознесении», завертелось в моей голове, но я с раздражением отбросил его, так как прекрасно понимал, что именно этого пытается добиться Захери.

— Мой отец был против режима аятоллы. Была война, но наши потерпели поражение. С ними расправлялись с невиданной жестокостью, Димитрис. Я не стану рассказывать тебе, как они умирали, потому что… есть вещи настолько ужасные и кощунственные, что даже воспоминание о них оскверняет человечность. Но даже те безумные слепцы, которые делали все это с людьми, неспособны были убивать детей. И их отдавали в медресе. Это парадокс, Димитрис, но для того, чтобы убить беззащитного ребенка, нужна смелость. Ведь свершающий такое понимает, что нарушает табу, идет против воли Бога, бросает ему вызов. А это не каждому по силу. Другое дело — послать мальца на вечные страдания. Пусть даже он погибнет в мучениях позже, но это произойдет не на глазах того, кто трусливо обрек его на гибель.

При слове «трусливо» огонек блеснул в его глазах, и мне показалось, что это слово имеет личный подтекст и адресовано кому-то, кого Захери хорошо помнит. Но огонек быстро погас. Промолчав немного, Амир откашлялся и продолжил:

— Я был очень своевольным, Димитрис. Я обращался к своим товарищам по несчастью, пытался донести до них правду. Мне отрезали язык, когда мне было девять. Чтобы я не мог писáть, мне переломали пальцы. А затем меня замуровали в одиночной келье. Но даже так им не удалось сломить меня. Я сумел найти в причиняемых мне муках сладостное наслаждение. Ведь я знал, что это испытания, которые посланы мне Всевышним. Знал, что Он смотрит на меня, и вместе с ним смотрят на меня вся моя семья, весь мой народ. Они в медресе пытались говорить мне о Боге, но я горестно усмехался им в лицо, потому что я знал Бога, Димитрис. И я знал, что эти люди настолько далеки от него, насколько вообще могут быть далеки дети от своего отца.

— Ты говоришь удивительно складно для того, кому отрезали язык.

Печально усмехнувшись, Захери неловко приоткрыл рот и высунул свой язык, напоминающий один сплошной рубец. В этот момент я понял, что его особенный голос никак не связан с коклюшем.

— Много лет спустя мне пришили чужой язык, и лишь с Божьей помощью я обрел дари речи снова, — ответил он. — Ни один врач не вернет мне прочего, что отняли у нас в медресе. В том числе и того, что надлежит иметь мужчине. Так что я не оставлю в этом мире потомства. Но это не приводит меня в отчаяние, Димитрис. Плоть имеет не такое уж большое значение. Ты понимаешь это после того, как твоя плоть мертвеет от бесконечных истязаний. Ты — это не твоя плоть. Ты — дух, живущий в ней.

Я не стал перебивать его, и он кратко окончил свой сказ:

— Я мог бы много рассказать о чудесном случае, который помог мне вырваться из уз, и о последовавших за этим скитаниях, приведших меня сюда. Но речь не обо мне, Димитрис. Я лишь хотел показать тебе, как наши судьбы похожи.

— Не вижу никакой схожести, — возразил я. — Я вырос за пределами Содружества, и вынужден был бежать сюда от войны. Это государство обеспечило меня всем необходимым, дало образование, помогло стать на ноги и вырасти нормальным человеком…

— Вовсе нет! — неожиданно перебил меня Захери. — Тебя лишили этого права! В твоем интернате и в твоей академии из тебя вытрясли душу и вложили на ее место кусок стали. Не спрашивая твоего мнения, из тебя сделали боевика, призванного защищать систему. Такого же, как «дитя пророка». Разница лишь в методологии, которая применялась, ни в чем больше. В медресе — убивают личность, а в ваших интернатах ее подменяют.

Я не стал отвечать. Пустая риторика. О любом человеке можно говорить как о зомбированном. Мировоззрение так или иначе формируют окружение, наставники, учения. Если бы я вырос в другом месте, был бы воспитан другими людьми — я был бы иным. Ну и что?

— Это происходит во всем вашем обществе, Димитрис. Средства массовой информации еще в старые времена служили орудием информационной войны. Власти Содружества в сговоре с корпорациями не преминули взять эту практику себе на вооружение. Но, увы, они не ограничились этим. Они пошли намного дальше. Они запугивают обывателей «зомбирующими пси-излучателями», которые якобы применяют коммунисты в Евразийском Союзе. Но что делают они сами? Не пытайся убедить меня, Димитрис, что ты никогда не проводил параллелей между организацией всевозможных массовых шествий, на которых люди внезапно впадают в раболепное исступление, и последующими результатами выборов и референдумов. Ты помнишь парады в честь наступления 83-го года? Тогда они экспериментировали и не рассчитали дозировку. Ты знаешь, сколько людей попали после этого в больницы и даже лишились жизни? И это происходит не только на парадах. Ты бы очень удивился, если бы увидел настоящий состав «чистой» воды и бесплатных продовольственных пайков, которые альтруистически раздают власти, теперь не только в Анклаве, но и за его пределами. Ты ведь и сам пил эту воду! Там, в интернате. Я прекрасно знаю, как это делается. Я через все это прошел.

Какое-то время мы оба молчали. Затем, перестав сравнивать нас, искалеченный жизнью человек с чужим языком заговорил об Анклаве:

— Твой Анклав, как и все ваше Содружество — такое же полицейское государство, как и моя бедная страна. Если не считать массового обмана, власть в нем держится лишь на силе. Или, по-твоему, два с половиной силовика на сто человек населения нужны для того, чтобы отлавливать хулиганов и регулировать дорожное движение?

Нет. Они необходимы, чтобы держать оборону по всем фронтам от таких, как ты, Амир. От тех, кто пришел сюда со своей правдой, своей болью, своим прошлым и своими требованиями. Добропорядочные граждане яснее ясного говорят вам: «Нам нечего от вас не требуется. Просто убирайтесь. Садитесь на гребаные корабли, на которых вы сюда приплыли, и возвращайтесь в свои разрушенные страны. Воюйте за них, свергайте своих тиранов, стройте там дома, растите детей и сдохните». А я лишь исполняю их волю.